Эфиру полагается быть только таким прозрачным и удивительного желто-золотистого цвета. Но ради этого приходится следить сразу за многими вещами: и за температурой перегонки, и за вакуумом, и за поступлением воды в змеевик холодильника, и за остатком черного эфира в аппарате, и за достаточным запасом безукоризненно чистых бутылей, и за наполнением этих бутылей чистым продуктом.
Да разве мыслимо одному все сделать, за всем поспеть, за всем уследить, если мы вдвоем не поспеваем?
Вы не раз мысленно и вслух задаете этот вопрос и с трепетом думаете о том дне, когда каждый из вас останется в цехе один и доброго Дрожжина не будет рядом.
Ты трудишься, Борис, и все ждешь, все ждешь: вот она забежит. В какой-то, всегда негаданный миг Лена прибегает. Она прибегает за смену два-три раза: за пробой эфира на анализ или по дороге в другой цех. Щеки горят от жары и волнения, из белой косынки выглядывают золотые завитки волос, в глазах доброта и ласка, рот удивительно улыбается — невозможно смотреть.
Ты рад: она теперь всегда рядом, на заводе, в одной с тобою смене. Ты с нетерпением ждешь ее появления. Нет, не так. Нельзя сказать — с нетерпением ждешь. Ты счастлив, что она здесь, рядом с тобой! Но ее появление застает тебя в постоянной гонке, в запарке, ты не можешь остановиться, поговорить с ней, поулыбаться, спокойно постоять рядом, поблаженствовать, когда она коснется рукой твоего лба или волос. Загрузка в разгаре, либо выгрузка, либо канитель с промывкой, либо отгонка, либо возня с не-налаживающимся вакуумом (пропускают прокладки в аппарате). Ты грязный, пот течет с тебя ручьями, от тебя, а не от реакционного аппарата или промывочного чана тяжко, непереносимо пахнет сырым эфиром. Ей не может быть приятно коснуться твоих сальных волос, потного, мокрого лба, твоих воспаленных век.
Первые дни Лена вслух удивлялась:
— Борис, страшно смотреть на тебя, это ж непосильно для одного человека… Неужели так все время? Тебе тяжело, голубчик, да? Трудно, да, скажи? Боренок, что ты молчишь?
Ну, что ты ей скажешь? Ничего, Ленок, не переживай, терпимо. На несколько секунд останавливаешься, киваешь головой, улыбаешься и мечтаешь: пусть она уйдет, я не хочу, чтоб она видела меня таким. Ты молишь мысленно: уходи, милая, уходи, еще, не дай бог, зайдет Дерягин! Ты нервничаешь, дергаешься, недаром в ее забеги всегда случается какая-нибудь ерунда, и глаза Дерягина безошибочно замечают промах:
— Имейте в виду, за этакое по’агается взыскивать ’ублики…
