Вот и сейчас мой разум, покачиваясь на веревочке, внимательно наблюдает свысока, как его дряхлое вместилище продвигается на работу. Ощущение не из приятных. Я боюсь, что однажды веревочка оборвется, шарик улетит, а моя неуправляемая развалина будет продолжать брести по инерции неизвестно куда. Дедушка плачет, шарик улетел…
– Извините, Юрий Васильевич, не могли бы вы уделить мне пять минут?
«В чем дело?.. – думаю я. – Опять этот старикашка. Кто такой?»
– Я приехал первой электричкой, чтобы встретиться с вами, но, боюсь, что моя фамилия…
Он что-то еще говорит.
Не пойму, что он такое говорит? Что-то просит, чего-то боится… Нищий, что ли? Потертый тулуп, смушковый пирожок… На нищего не похож.
– А он голубой, – отвечаю я и прохожу мимо, сердито стуча тростью. Я же предупреждал: утром меня лучше не трогать – особенно незнакомым людям.
Старикашка отстал, я о нем забыл, и мы медленно приближаемся к учреждению без вывески – я впереди, за мной – черный «ЗИМ». Нашу похоронную процессию видно издалека. Человек с кобурой на боку начинает открывать передо мной тяжелую дверь, а Павлик в последний момент извещает меня:
– Юрий Васильевич, я отлучусь на один час.
Павлик не спрашивает, не просит, а именно ИЗВЕЩАЕТ меня. Павлик знает, что я не откажу. Он знает, что на своем шефе можно по мелочам комфортабельно ездить, как на «ЗИМЕ», и что я даже не спрошу, куда это он отлучится на один час. Я все про него знаю: нет, его не интересуют левые рейсы и нетрудовые доходы, – Павлик у нас ловелас… а попросту, кобель, – за один час отлучки он успевает устроить свои любовные дела… Этого, наверно, я уже никогда не пойму – как по утрам он находит себе подруг?! Они же все на работе!
– Ладно, отлучись.
Охранник закрывает за мной дверь, и я оказываюсь внутри своего учреждения без вывески.
Меня бросаются раздевать, но я не даюсь – сам расстегиваю пальто, прохожу мимо стенда «Наших дорогих ветеранов», где первой висит моя парадная фотография, и поднимаюсь на второй этаж, не давая никому себя поддерживать. Там, на втором этаже, мой кабинет. Я давно уже наблюдаю, как эти черти постепенно превращают его в мемориальный музей – сносят сюда какой-то послевоенный хлам: настольную лампу с шелковым китайским абажуром с драконами, гнутые стулья и толстые стеклянные, граненые под хрусталь, чернильницы с крышками…
Что ж, если им так нравится.
Если им так нравится заживо меня хоронить.
Девяносто с гаком лет – это безобразие. Я не собирался так долго жить.
