Я хорошо бегал на лыжах, «англичанке» отвечал «а эм он дьюти тудей», но моей подлинной страстью было внеклассное чтение. За два дня я одолевал книжку в восемьсот страниц типа Филдинга «Джон — найденыш», много и неопределенно мечтал о дальних походах и странах, заглатывая биографии Миклухо-Маклая, Пржевальского, Амундсена, Седова. Книга моего современника В. А. Каверина (имени и отчества писателя я не знал) «Два капитана» стояла в домашней этажерке, как необходимое пособие. Я пробовал спать в снегу, как норвежец Руаль Амундсен, но мать раскопала меня ночью лопатой и привела домой.
По вечерам мы рисовали в классе Вощинского.
Наш учитель рисовал легким, волнистым штрихом, сейчас я бы назвал этот прием «французской манерой», потому что видел лично, как рисуют в академии Жульяна — парижская школа Вощинского, — но тогда, при постановке «Кошкиного дома» на школьной сцене, с задником, изображавшим забор и калитку, покрытые пушистым снегом, таких сравнений не возникало.
Пару фанатиков рисования, меня и Женьку Гудилина, «француз» принимал у себя дома.
Он отлично знал жизнь старых мастеров Возрождения. Любил украсить рассказ анекдотической картинкой о травоедстве Репина, о похмелье Саврасова, о еврействе Левитана. От него я узнал, что настоящая фамилия художника Перова, моего кумира той поры, фон Крюденер.
Опять немец, чего там!
Из потертой папки учитель доставал пачку серо-белых фотографий, отснятых в 30-х в Париже. Перед глазами мелькали европейские красоты, а сейчас он сидел в изодранном кошкой кресле серо-бурого барака в обществе двух учеников, одетых в тряпье.
— Эх вы, дурачки! — ласково обращался он к нам. — Я писал самого Бунина Ивана Алексеевича! Великий русский писатель! «При Нобель»!
Такого мы не проходили.
«К борьбе задело Ленина-Сталина будь готов!»
Советский пионер на призыв гениального Ленина отвечает: «Всегда готов!»
Я получу диплом высшей квалификации и буду продолжать дело Ленина как живописец.
По торжественным дням (7 ноября, Новый год) Вощинский готовил спектакли. Он собирал активистов драмкружка, зубрил с ними тексты и сам брал в руки кисть. Среди замеса клеевых красок его кисть танцевала, как балерина. Бумажные декорации с изображением ворот, заборов, карнизов, фризов он воссоздавал по памяти, не обращаясь за подмогой к эскизам. Этот наивный и хрупкий декор мне казался шедевром художественного творчества.
Теперь, по прошествии полувека, стоя у ворот академии Жульяна в Париже, на оживленном перекрестке Латинского квартала, я думаю о таинственной судьбе брянского «француза». Почему он пришел в советскую Россию? Что за тайная сила в далеком 1947 году вырвала его из солнечного Сиднея?
