Я на круглых пятерках перешел в третий класс, и нас отпустил и раньше времени на летние каникулы. Я проводил друга Женьку Гудилина, лучше всех рисовавшего в классе, и огородами плазами вернулся домой со двора. В открытую дверь сарая я услыхал любовные вздохи и голос сестры Мани. Сгорая от любопытства, я заглянул в щель и увидел Маню, сидевшую верхом на калмыке. Калмык курил, пуская кольца к потолку, а моя сестра с яростью молодой суки, размахивая гривой густых рыжих волос, сладострастно качалась на его чреслах.
Брат Шура вкалывал в своей столярке и возвращался поздно. Мать в тот солнечный, весенний день торговала шитьем на базаре. Обливаясь слезами, я побежал к бабушке Варваре, жившей неподалеку Там отсиделся, расхрабрился и вернулся домой. Я несся по улице Коминтерна без передышки, а когда влетел в дом через крыльцо, то там было пусто, ни мундира с золотыми погонами, ни Маньки, ни матери, ни брата. Я выскочил во двор и обомлел. На соломе валялась моя мать с кухонным ножом в руках, она судорожно билась, разрывая блузку в клочья, над ней суетился брат Шура.
— Жива, — мрачно сказал брат, — дай воды.
Я зачерпнул в кадушке кружку воды и, расплескивая через край, протянул ему. Он склонился к материнским губам. Мать отхлебнула, открыла глаза и зарыдала, причитая на весь поселок. Мы перенесли ее в дом и, уложив, легли рядом на половик, прижавшись друг к другу. Всю ночь она глубоко и тяжело вздыхала, а утром встала, тщательно причесалась на прямой пробор, свернув волосы в узел, и села за «Зингер» как ни в чем не бывало.
Слух о том, что кривой калмык увез Маньку, мгновенно разнесся по поселку, Шурка не задирался, мать на вопросы родни отмалчивалась, а я увиливал от вопросов бегством.
* * *
Однажды в базарный день я наткнулся на китайца Максака. Он сидел под брезентовым навесом и продавал живописные картинки. Это были разноцветные букеты и женские лица с кудрявой прической, нарисованные анилиновой краской с оборотной стороны стекла. Я разинул рот от таких живописных чудес, мечтая сделать нечто подобное. Конечно, все лето я продолжал гонять в футбол, воровать у соседей вишни, купаться до посинения в речке, но не проходило базарного дня, чтоб я не заглянул в будку Максака полюбоваться удивительным зрелищем.
В разоренном войной городе не было ни бумаги, ни красок, ни кистей. Все, что изображалось в учебниках, от лягушки-путешественницы до портретов товарища Сталина в три четверти, я срисовал синими чернилами в самодельную тетрадку. Бывало, у красноармейцев, стоявших на артиллерийской базе, я воровал мазут и рисовал на заборах щепкой батальные сцены. Раз солдаты меня поймали и больно побили, но избавиться от наваждения мазать и рисовать где придется и чем угодно я уже не мог.
