.
Именно вытесненный образ материнского тела Кавакубо попыталась восстановить в правах в контексте моды конца XX века, создавая в своих работах некое подобие этого «когда-то родного и близкого места». В результате зритель осознает присутствие чего-то «пугающе странного» и «чуждого внутри самого себя», что, согласно теории Кристевой, является необходимой предпосылкой для принятия «чуждого» в других.
В книге Strangers to Ourselve («Сами себе чужие») Кристева анализирует рассуждения Фрейда о «жутком»/«зловещем» и положения теории психоанализа в целом с целью нащупать путь, который приведет нас к новой политике и этике. Анализ Кристевой выливается в настоящую оду дисциплине, без которой не способны обходиться ее современники:
Чужой живет внутри нас. И когда мы бежим от него или вступаем с ним в борьбу, мы сражаемся с собственным бессознательным – с этой «недостойной» частицей нашего невозможного «правильного и своего» <…> Благодаря Фрейду мы набрались смелости называть себя дезинтегрированными; но он дал нам ее не для того, чтобы мы приручили своих чужаков, и тем более не для того, чтобы мы занялись их травлей, но для того, чтобы мы возлюбили их именно за те жуткие странности, которые настолько же «их», насколько и «наши собственные»>142.
Кавакубо чужда западной культуре не только в символическом, но и в прямом смысле этого слова. По-видимому, именно это позволило ей с относительной легкостью освоить гротескный канон. Ощущение чуждости обеспечивает более выгодную позицию не только для понимания иллюзорности представлений о целостности субъекта, о чем говорит Кристева, но и для того, чтобы увидеть, насколько относительны и до известной степени произвольны культурные коды. По мнению ряда теоретиков, без осознания этого бессмысленно исследовать гротескный и карнавальный канон. Как замечает киновед Роберт Стэм, принадлежность к двум и более культурам ведет к культурной децентрализации, которая предрасполагает к карнавализации и переупорядочению культурных кодов. Рассуждая о гротеске в латиноамериканской культуре, он пишет: «Будучи людьми двух, а зачастую и трех культур, латиноамериканские художники и интеллектуалы постоянно пребывают в своеобразном мире иронии, где слова и визуальные образы редко принимают за чистую монету, что определяет парадигматическую значимость пародии и карнавализации»>143. Можно с уверенностью утверждать, что Кавакубо, попав в кардинально новую для нее культурную среду Парижа уже в относительно зрелом возрасте и продолжая создавать в Японии вещи, предназначенные для показа во Франции, являет собой пример гибридного субъекта, а значит, обладает культурным самосознанием, соотносящимся и с родной для нее, и с адаптированной ею культурой. Наиболее ярко оно проявляется в отношении модельера к дресс-кодам и воплощенным в них телесным идеалам и гендерным условностям. Эта двойственная позиция дала ей преимущество, которое вылилось в практику создания неортодоксальных комбинаций и карнавализации западных и японских модных кодов и условных эталонов телесной красоты. Таким образом возникла авторская гибридная транскультурная мода, вобравшая в себя все доступные аспекты гротескного канона
