– Нет.
Изменив положение тела, Роберт начинает педагогично указывать по порядку на квадраты:
– Вот твои бабушка и дедушка со стороны матери, у них родилась твоя мать Будиль, а двумя годами позже – еще одна дочь, которую звали Дороти. Она умерла в тысяча девятьсот восемьдесят втором году, и у нее был сын Стефан. Его отец, кстати, тоже неизвестен.
– Она умерла в восемьдесят втором? Это год моего рождения.
Роберт, кивнув, продолжает:
– Стефан, к сожалению, тоже умер, в прошлом году, ему было всего тридцать шесть.
Бросаю взгляд на имена и годы. Я и чужой мне Стефан Юханссон стоим в одном ряду в генеалогическом древе, сразу под квадратиками с именами наших матерей. Он носил девичью фамилию моей мамы. В течение двадцати девяти лет у меня был двоюродный брат, а мне никто даже не рассказал об этом. И вот теперь уже поздно. А Дороти? Что за странное имя? Почему мама никогда не упоминала о ней? Почему никто никогда не говорил, что бабушка с дедушкой потеряли ребенка, и почему никто не потребовал, чтобы папина мама рассказала правду о его отце?
Вот она какая, моя семья.
Это чертовски на них похоже.
Ложь и тайны тягостны, потому что плохо стыкуются с реальностью. Со временем на них накладываются новые тайны и новая ложь – возникают новые нестыковки, нет ничего удивительного в том, что всегда казалось, будто мы ходим вокруг непонятной пустоты. У меня часто возникало ощущение: близкие говорят то, что у них на душе, хотя внешне речь идет совершенно о другом.
Мой интерес к генеалогии угас.
Сложив по порядку распечатки, Роберт убирает их в папку и завязывает тесемки.
– Так вот, у тебя есть двоюродный племянник. Кевин Юханссон, девяносто пятого года рождения. Если тебе интересно, в папке есть его адрес.
Сирень в этом году уже отцвела.
Пройдет лето, осень, зима и снова весна – целый год, прежде чем она зацветет опять и снова можно будет почувствовать ее запах.
А сейчас цветение сирени закончилось.
Когда начинаешь наслаждаться жизнью, возникает одна проблема – становится страшно умирать. Загорается искра жизнелюбия, и внезапно осознаешь, как многого лишишься. Я помню мое давнее стремление избавиться от вечного беспокойства, неясного чувства вины и пустоты, так часто следовавших за мной по пятам. С моей нынешней точки зрения, мне представляется, будто я давно уже умерла, и с новых позиций объяснить причины такой смерти невозможно. Как я могла так долго жить без перспектив, без устремлений, без каких-либо собственных желаний? Все, что я чувствовала, и все, чего хотела, всегда соизмерялось с мнением Кристера и воплощалось приемлемым для него образом.
