Чтобы перейти к описанию следующего незаурядного педагога, я вынужден сделать небольшое отступление, вам будет понятно для чего. Когда СССР уже доживал последние месяцы своей истории, я по протекции Славика перешел работать из проектного института в некую коммерческую структуру, которая, в свою очередь, являлась частью другой коммерческой структуры. Но суть не в этом, а в том, что весной 1991 года я оказался в командировке в городе Одессе. Моим напарником оказался мой однокашник, только годом старше. Был он человеком правильной закалки (два года возглавлял школьный комитет комсомола) и был не дурак выпить. Тут наши интересы полностью совпадали, что мы и делали практически каждый вечер, а спустя какое-то время и каждый день. Как вы понимаете, выпивать молча – это пьянка, а под разговор – общение. И вот, когда темы политики, женщин, спорта и многие другие уже были исчерпаны, я неожиданно для себя спросил: «Старик, а что тебе нужно для хорошего отдыха?» Ответ был неожиданным: «Лёха, совсем немного: ромашковое поле, пачка сигарет и книга хорошей русской классики». Я был в шоке, потому что тогда я русскую классику, как бы помягче сказать, просто не понимал (да и сейчас, честно говоря, понимаю не очень и не всю).
А вся разница заключалась в том, что литературу ему преподавала не наша, а другая учительница – Софья Яковлевна Некрасова. И её тоже вся школа звала просто Софой. Софья Яковлевна бы высокой и дородной женщиной, но самыми выразительными в её облике были глаза. В них, как сказал однажды Сёма, была сосредоточена вся столетняя боль еврейского народа (правда, он так сказал про одну из своих младших дочерей, но к Софе это тоже очень подходило). Когда она двигалась по коридору, смолкал шум, баловники затихали, все невольно расступались и только что не кланялись – это шла царственная особа, перед ней благоговели и преклонялись.
Вообще, наверное, школу мы, скорее, любили, ну, или не любили, а гордились, или даже не гордились, а просто были носителями некой общности типа как выпускники Кембриджа, там, или Оксфорда. «Ты где учишься?» – «В сорок второй!» И это звучало и гордо, и престижно, и… вообще. Про нелюбимую школу никто не напишет стихи-частушки, а про нашу были:
Стоит на проспекте
Вроде сарая
Наша родная
«Сорок вторая».
Правда, к концу нашей учёбы в этот текст было внесено небольшое изменение. Произошло это после того, как какой-то ухорез покурил под лестницей, а плохо затушенный окурок, видимо, от большого ума, засунул в бочку с остатками нитрокраски. Огня-то большого не было, но дыма, причем ядовито-черного, было столько, как будто подожгли небольшой заводик по производству резиновых изделий. В результате все учащиеся от мала до велика потом отмывали стены на лестничных пролетах с первого этажа до четвертого, а стишки приобрели такой вид:
