Под желтоватой нездоровой кожей Толика Василенко проступала красная сетка капилляров. Рука с папиросой мелко подрагивала.
«Что ты, голубь, с собою делаешь?» — чуть не вырвалось у Виктора. Но он только качнулся с пятки на носок и попросил:
— Дай мне земляные работы и инженерные сети. Сильно горит.
— Ставка больше, чем жизнь? — хохотнул Анатолий, обдавая Кочергина нечистым от курева и перегара дыханием.
— Шутить изволите, — в тон сказал Виктор, — а я завтра копать начну.
— Не начнешь, — Василенко слез с подоконника, — там снос сложный.
— Отселение? — ужаснулся Виктор, представляя, какая война их ждет.
— Ты что, не в курсе? Старое кладбище там…
Так рано сирень еще не расцветала. Только однажды за то время, что прожили кусты у самой оградки, в мае шестьдесят второго, выбросили они кисти примерно в это же время. Теплая выдалась весна в году тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. Старики говорят о таких: «благорастворение в воздусях». Первая половина мая, а кисти сирени посветлели, напружинились и вдруг как вспыхнули нежной, чуть в прозелень, белизной. Запах растекался по земле, проникал во все трещины и щели старого надгробия и наконец коснулся лица человека, находящегося во тьме.
Василий Андреевич улыбнулся.
Ночь первого цветения сирени была для него в числе главных событий года. Василий, почти начисто лишенный сентиментальности, наверняка не смог бы найти слов, чтобы выразить свое отношение к этому простому и живучему растению. Но цветущая сирень оказывалась с ним — в партизанской землянке, в дальней сторожке, где приходилось отсиживаться от карателей, и, конечно, в кабинете — одновременно спальне, приемной и рабочем штабе; так было всю «мирскую» жизнь Василия Андреевича. А потом… Добрые руки его помощницы, славной интеллигентки, посадили маленький кустик у его могилы только в сорок пятом. Такая маленькая, тихая, всегда в очках, всегда — с заступничеством… Василий и сосчитать не мог, сколько раз отчитывал ее за буржуазный либерализм и примиренчество, а она… Впрочем, Василий Андреевич как работника ее ценил, доверял полностью и, пока был жив, никаких оргвыводов не позволял. Вот только поговорить как следует все не хватало времени, все не удавалось — и не удалось.
На Солонцах уже сирени не будет. Кто посадит? Почти все, кто знал Василия Белова в деле и в жизни, умерли: кто по лагерям, кто на фронте, кто просто так. А прочие… Насчет прочих у Василия пошатнулись иллюзии еще в конце двадцатых, когда по взмаху дирижерской палочки стали проваливаться в небытие слова и дела. А потом, разумеется, люди. Но тогда Белов подсознательно заставил себя допустить, заставил себя принять, что большинство не может ошибаться, а если ему самому нечто кажется уж очень неправильным, то виноват сам его разум. Много на себя воли взял. Лезет в ненужные сферы. Совсем «отключить» разум, естественно, не мог, но и доверять все меньше и меньше и ему, и происходящему — мог, и постепенно начал Белов искать заемные слова, обращаться к прописям и лозунгам… Пока разрыв не стал, видимо, чрезмерным для комиссарского сердца. Хотя кто может сказать, что было последней каплей?
