Но только сказал:
— Всех нас изменило время. Вы тоже изменились.
— Ошибаетесь, — быстро бросил Граф и зашагал по узкой, в ладонь, дорожке между могилами, — я переменился внешне, у меня, как у всех стариков, испортился характер; но своим убеждениям я ни в чем не изменил.
— Я тоже, — отрезал Василий.
— Ну что же, — Осинецкий остановился и взглянул в глаза, — я рад за вас. И я не сомневался… Не собирался ставить под сомнение ни вашу убежденность, ни вашу порядочность.
Неожиданно даже для самого себя Василий Андреевич спросил:
— Наверное, вам трудно было на войне?
Осинецкий прикоснулся к наперсному кресту и ответил:
— Война есть самое страшное извращение христианства или, если хотите, сущности человека. Легко там быть не может.
— Я о другом, не о принципе, — досадуя на нечеткость фраз, поправился Белов. — Я знаю по Первой: война — это кровь, грязь, ожесточение душ, грубость. А вы — человек деликатной организации…
— На войне я был хирургом, а не пастырем. Главным образом. И не знакома ли вам притча о заблудшей овце?
— Знакома, — кивнул Василий.
Он читал Евангелие и не раз — в некоторых царских тюрьмах ничего больше не давали. Да и прежде, в реальном училище, довелось вытерпеть не один урок закона Божьего.
— А что касается ожесточения душ, — продолжил Граф, — полагаю, бывали худшие времена, чем эта война.
Оба замолчали, думая каждый о своем.
Василий Андреевич вспоминал гражданскую, безумных от ненависти офицеров, вспоминал синежупанников, плясавших на растерзанных трупах, вспоминал банды, свирепствовавшие по селам и хуторам — и как они отстреливались до последнего, а отряд чоновцев под его, беловской, командой гонял и давил их по лесам…
Владислав Феликсович тоже вспоминал — толпы изможденных, высосанных голодом людей, людоедство от голодного безумия, волны казней, прокатывающихся после каждой очередной смены власти, пока всякая власть не начинала казаться ненадежной и страшной; вспоминал крики заложников, обреченных на смерть, арестантские баржи и эшелоны…
— Вам, конечно, известно, Владислав Феликсович, что в скором времени предстоит переселение.
— Ничто не вечно под луной, — с легкой усмешкой сказал Граф.
— И на этом месте разворачивают строительство зоны отдыха.
— Ну и что? — уже с отчетливой насмешкой спросил Осинецкий. — Вы призываете разделить вашу позицию непринятия такого деяния? Меня еще при обсуждении, признаюсь, заинтересовало, как совмещаются ваша категоричность с позицией предгорисполкема, по долгу службы заинтересованного в том, чтобы юношество отдыхало и укрепляло свои тела? Неужели интересы слетели вместе с должностью?
