«Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под рождество не ложился спать…»
Ваньку Жукова я тоже знал. Его звали не Ванька, а Петря, и работал он подмастерьем не у сапожника, а у столяра. Я чувствовал, что это написано про него. Он ведь получал «выволочки» не менее грубые и обидные, чем мальчик из чеховского рассказа.
Не только знакомое и печальное открыл я на страницах хрестоматии. Там были и сказки, и былины, и комедии. Особенно насмешили меня «недоросль» Митрофанушка и его матушка, госпожа Простакова, выговаривающая Тришке за неудачно сшитый кафтан:
«Разве необходимо быть портным, чтобы уметь сшить кафтан хорошенько? Экое скотское рассуждение!»
Я читал и перечитывал страницы хрестоматии, а по утрам, когда приходила мама, принимался читать ей вслух или на память то, что взволновало меня накануне.
Мама стояла за окном, в палисаднике, — ей не разрешалось входить, и я должен был повышать голос до крика, для того чтобы мои слова слышны были сквозь оконное стекло. Мама стояла по ту сторону окна покорно, молча, в глазах ее светилась добрая, чуть грустная улыбка, мимо головы, повязанной темной косынкой, пролетали желтые окостеневшие листья, а я стоял на кровати, придвинутой к окну, и, держа в руках толстую книгу, читал громко, с пафосом стихи Пушкина, медленно, запинаясь — Чехова, путаясь и смеясь — сцены из комедии Фонвизина. Я долго не отпускал маму от окна: мне необходимо было с кем-нибудь поделиться тем ощущением радости, которое я испытывал при чтении хрестоматии. Когда мама вырывалась наконец из моего плена, я брал с нее слово, что она придет завтра пораньше, чтоб я успел прочесть ей «Полтаву» или «Недоросля» до конца. И она приходила пораньше, и я читал ей стихи и комедию до конца, но все же оставался недовольным. Мне казалось, что она равнодушна к моим открытиям. Следя за ее лицом, я недоумевал: как можно слушать это спокойно, не смеяться, не волноваться до слез, как смеялся и волновался я сам?
Так я впервые открыл свою подлинную родину еще задолго до того, как понял смысл слова «Россия». Так, вопреки школе и воспитанию, моей родиной стала прежде всего русская литература.
Прошли годы, и новые впечатления затмили это открытие. Я не читал больше русских книг и не интересовался художественной литературой. Другие мысли заняли мой ум, время и воображение. Теперь я знаю, что это было одним из самых больших несчастий в моей жизни — многолетняя оторванность от языка и литературы, так счастливо открытой в раннем детстве. Теперь я понимаю, что в десятилетнем возрасте, в слабых детских руках я уже держал истину, которую пришлось потом открывать заново в сложных и тяжелых обстоятельствах.
