Судя по замечанию, брошенному вскользь, автор имел в виду изложить собственно «евангельский взгляд» на аскетизм. [323] В своем ответе проф. Гренкову он уверяет, что «на богатство он выразил евангельский, или точнее, церковный взгляд». [324] В другом месте А. Ф. заявляет, что до защищаемых им положений об аскетизме он дошел «изучением Нового Завета и отеческих творений». [325] По его уверенно, «как христианская аскетическая литература, так и история жизни св. подвижников на стороне» его «главных положений». [326] Выясняя и определяя сущность христианского аскетизма, его общий дух и характер, автор, по его словам, пользовался непосредственно указаниями «истории аскетизма». [327] Допустим, что это так. [328] Но что же именно, какие собственно черты и стороны обращали на себя исключительное внимание А. Ф. Гусева?
Вот его собственный ответ на данный вопрос. «Мы искали внутреннего смысла и значения в проявлениях христианского аскетизма». [329]
Проф. Гусев резко восстает против отожествления аскетики, в смысле руководства к указанию различных средств для достижения нравственного совершенства, — с идеей этого совершенства, которую он исключительно должен был следить под руководством аскетической литературы и истории подвижнической жизни. [330]
Однако, становясь на показанную точку зрения, автор впадает в существенную методологическую ошибку, влекущую за собой подмену одного раскрываемого понятия другим, причем эти понятия, хотя и связаны с первым нерасторжимо и логически и по существу дела, — однако, все же одно с другим совершенно не тожественны.
Коренная ошибка проф. Гусева заключается в том, что аскетизм, по самому понятию о нем, по самому существу своему, есть процесс достижения нравственного совершенства, путь из дурной эмпирической действительности к нравственному идеалу. [331] Следовательно, совершенно не позволительно заменять понятие христианского аскета понятием христианина, уже достигшего нравственного совершенства. [332] Эта подмена одного понятия другим не разъясняет дело, а только путает его.
Из всего сказанного совершенно понятно, что отрицательный момент борьбы христианина со страстями, с ветхим человеком, с дурной стороной эмпирической — и внешней и внутренней — действительности у А. Ф. Гусева почти совсем не находит себе места среди типических черт и специфических особенностей христианского аскета, как будто их нет и быть не должно. Вот почему и при изложении евангельского учения выдвигаются почти исключительно одни
