Он постоянно оборачивался к Бершадову. Лицо его при этом становилось просительно-жалким. Заискивал он так неумело, что всем остальным, даже шоферу, было тошно это видеть.
С ним никто не говорил, однако губы его время от времени шевелились, словно он пытался что-то произнести. Но напряженное молчание в салоне автомобиля чувствовалось с такой силой, что заговорить абсолютно было нельзя. От этого — и это было понятно всем — мужчина все больше и больше погружался в свой страх.
Второй же был молод, достаточно красив и так же, как и Бершадов, одет в штатское. Он сидел возле противоположного от Григория окна, и тоже словно вдавливался в сиденье, намеренно пытаясь занять как можно меньше места.
Несмотря на то что этот человек тоже боялся, он все-таки более умело скрывал свой страх. Может быть, в силу молодости, когда даже к самым тяжелым испытаниям можно относиться легко.
Впрочем, он тоже волновался — это проявлялось в том, что время от времени, когда автомобиль подскакивал на очередной выбоине или кочке, он чертыхался сквозь зубы, цепляясь пальцами за кожаное сиденье. К тому же он все время ерзал, словно ни секунды не был способен усидеть спокойно. Со стороны все это выглядело так, словно это кожаное сиденье его жгло.
Стоило автомобилю в очередной раз замедлить ход, чтобы перевалиться через очередной бугор, как, вцепившись в сиденье, молодой что-то процедил сквозь крепко стиснутые зубы и, не выдержав, громко воскликнул — так, что седой мужчина просто подскочил:
— И долго еще нам трястись в этой колымаге?!
— Быстрей не могу, рессоры полетят, — мгновенно отреагировал шофер. — У меня еще и с маслом беда, так что, не дай Бог, заночуем в этой дыре на ночь глядя. А в феврале-то ночи морозные!..
— Так уже ночь на дворе! — воскликнул молодой, — ты бы хоть печку включил, если уж быстрее ехать не можешь!
— Тебе-то куда спешить? — усмехнулся Бершадов, и, едва прозвучал его тихий, спокойный голос, как молодой весь сжался, прикусил губу и больше не издал ни единого звука. Вжавшись еще больше в сиденье, он пытался стать как можно меньше.
Бершадов между тем неторопливо раскрыл планшет, достал пачку машинописных листов и каран- даш и принялся делать какие-то пометки. Но очень быстро перестал.
— Продолжай дальше, — скомандовал вдруг он, как бы продолжая. — Так на чем мы остановились? — Рука его с карандашом замерла на очередной пометке, которая была жирно подчеркнута фиолетовым грифелем.
Седой мгновенно обернулся:
