.
Мир вокруг – Бедлам. Мир вокруг – Хаслам. Хаслам пишет. В нем отчуждено знание Мэтьюза. Не зря доктор говорит об «устойчивой антипатии» со стороны пациента. У него скорее взаимная симпатия с убийцами, обслуживающими машину влияния. К доктору никакой симпатии, ведь он хранит его в Бедламе как талисман. Неудивительно, что Мэтьюз однажды использует слово «талисман» вместе со словом «собственность». Мэтьюз принадлежит Хасламу. Он – его частная собственность.
Как уже говорилось, первая часть книги посвящена описанию бесконечных комиссий, доказывающих, что Мэтьюз – неизлечимый лунатик. Хаслам говорит о самых высоких инстанциях и показаниях самых уважаемых экспертов. Он убежден в том, что двух мнений здесь быть не может: либо Мэтьюз, как свидетельствуют авторитеты, безумен, либо он, как утверждает противоположная сторона (судя по всему, друзья, родственники и сам пациент), разумен, ведь «не может быть так, чтобы человек был в своем уме и вне себя одновременно»[97]. И далее следует удивительный пассаж. На чем основан авторитет? – задается вопросом Хаслам и дает ответ: на степени доктора, на том, что, получив такую степень, человек становится ученым, и называть его невеждой язык уже не поворачивается. Впрочем, продолжает он, правда и то, что «доктор может быть слеп, глух и нем, глуп и безумен, но все же его диплом защищает его от обвинений в невежестве»[98]. Такой вот парадокс: доктор может быть безумен, но его показания все равно разумны, ведь он защищен степенью доктора наук.
В такой ситуации еще более понятно такое положение дел, при котором Мэтьюз должен приговорить себя сам, и в книге нужно просто дать ему слово. В этом нет ничего удивительного. Во-первых, у Хаслама на момент написания книги научной степени нет, он не доктор. Во-вторых, как мы помним, он вообще противник каких бы то ни было теорий, нозологий, интерпретаций.
Интересно, что Хаслам идет наперекор времени. В XIX веке психиатрическая практика действовала на перекрестке двух дискурсов – нозологического и патологоанатомического. Первый вырабатывал позитивистскую сетку типов психических заболеваний, а второй установил органическую корреляцию. Хаслам лишь отчасти признает второй, связанный с его практикой, но никак не первый – на его взгляд, с практикой не связанный никак. Интересно, что психиатрия
развивалась под эгидой двух этих дискурсов, но никогда не пользовалась ими или пользовалась только как референтом, как системой отсылок, в некотором роде ярлыков. Никогда психиатрия XIX века не применяла непосредственно то знание или квазизнание, которое постепенно накапливалось либо в рамках большой психиатрической нозологии, либо в области патологоанатомических изысканий
