Оля, переведя дыхание, высунулась из-за бака и юрко скользнула прочь. Перемахнула через низкую символическую ограду, отделявшую ресторанный дворик от улицы, и бросилась в переулок. На ходу содрала с себя узорчатую этническую рубаху – ресторанную униформу, под которую нарочно надела черную водолазку. Шаровары, правда, пришлось оставить, ну да ладно, сделаем вид, что так модно.
В подворотне две бабки – одна с матерчатой сумкой на колесиках, другая в шляпке, с напомаженными губами, – охая, обсуждали прогремевший по соседству взрыв.
– Наверно, духовка взорвалась, – твердила одна. – Эти богачи сами деньги гребут, а на всем экономят. Откупились от пожарной инспекции – и ладно.
– Не говорите глупостей, милочка, – возражала та, что в шляпке. – Это наверняка теракт. Чеченцы!
На Олю обе они даже не обернулись, и та, пройдя дворами, как и сказала Ирка, вышла к входу в метро.
* * *
Витек, друг детства, соседский мальчишка, у которого Оля пряталась, когда обстановка дома становилась совсем уж невыносимой, снова неожиданно появился в ее жизни. Оля тогда еще находилась в колонии для несовершеннолетних, куда попала после ареста и суда. Срок ей назначили небольшой – за незаконное хранение оружия. И потому, несмотря на то что Оле в заключении уже исполнилось восемнадцать, во взрослую тюрьму ее не переводили. Досидеть оставалось всего полгода.
Начальница колонии, суровая тетка, отличавшаяся, несмотря на жесткий характер и брутальную внешность, странной бабьей душевностью, считала, что ее подопечные обязательно должны быть постоянно чем-нибудь заняты, чтобы не оставалось времени на дурацкие идеи. И потому на территории колонии работало множество кружков: рукоделие, любительский театр, хор, спортивная секция. К родительским дням, которые объявлялись в колонии каждые три месяца, готовились самодеятельные концерты на добровольно-принудительной основе. Оля, как могла, пыталась избегать участия в этих мероприятиях, но полностью саботировать подготовку к торжеству не удавалось. И потому, не желая кривляться на сцене перед залом, в котором все равно не будет никого, приехавшего к ней, Оля брала на себя функции режиссера. Руководила репетициями, следила за оформлением помещения.
Когда наступал родительский день, ее товарки обычно еще с утра приклеивались к окнам, всматривались в проходившие на территорию фигуры, пытаясь распознать в смутных далеких силуэтах родных и близких. Оля же этот ритуал игнорировала. К ней никто не приезжал. Да она и не ждала. Тетка Людмила скупо дала показания в суде, все еще со страхом поглядывая на Олю, и больше в ее жизни не появлялась. Тренер по сборной показал, что знал Олю целеустремленной и сильной, что ее ждала прекрасная спортивная карьера, но, увы, не сложилось. Такое сильное в столь юном возрасте разочарование могло подействовать разрушительно на психику. Это стоило бы принять во внимание и признать фактором, смягчающим вину. «Оленька просто запуталась, не смогла найти свою дорогу», – говорил он. Однако навестить ее после суда так ни разу и не приехал. Должно быть, решил, что свой долг по отношению к недавней подопечной выполнил. Единственный человек, которого она хотела бы видеть, Машка, ближайшая подруга, почти сестра, навсегда осталась там, на заплеванном асфальте, с застывшими глазами, в которых отражалось весеннее небо. А кроме нее, у Оли никого не было.
