— Ну а если все это подстроено все тем же Фрунзе, чтобы сбить вас и охранку с толку?
— Сомнительно. Ведь не мог же предвидеть член кооператива «Эконом», что мы его арестуем и будем обыскивать? Письмо носит частный характер, написано малограмотным человеком, каким-нибудь рабочим, выполнившим последнюю волю покойного. Думаю, на деле Василенко-Фрунзе стоит поставить крест.
— Вам виднее.
Известный московский капиталист Чернцов был озабочен делами, так сказать, государственного масштаба. С недавних пор стали возникать земские союзы, которые добровольно взяли на себя благотворительные функции по отношению к фронту: помощь раненым и беженцам. Чернцов был одним из инициаторов создания союзов. Но он считал и всюду доказывал, что главное в деятельности союзов — не раздача иконок и гостинцев; для подобной работы годны и старухи. Главное: контролировать выполнение заводами военных заказов. Чернцов вел оживленную переписку с прифронтовыми комитетами земских союзов, с командующими фронтов и армий. Он искал единомышленников.
Впрочем, одного из «единомышленников» он неожиданно обнаружил в собственном доме. Случилось так. Чернцов, занятый делами большой важности, мало обращал внимания на репетитора, натаскивавшего его сыновей-оболтусов по разным наукам. Репетитор жил здесь же, в особняке. И вот приходит репетитор и просит разрешения приютить в своей комнате (на несколько дней, конечно!) приятеля, приехавшего из Петрограда. Фамилия приятеля Михайлов, родители его живут в Петрограде. Сам Михайлов до недавнего времени служил в петроградском переселенческом управлении, но в порыве патриотических чувств службу бросил и теперь вот пробирается на Западный фронт. Кстати, он весьма высоко оценивает идею создания земских союзов.
— Вы меня заинтриговали, — сказал Чернцов. — Сейчас родина особенно нуждается в патриотически настроенных молодых людях. Вы слыхали о случаях братания наших солдат с австрийцами на Юго-Западном фронте? Позор… Прошу вас и вашего друга к столу.
Михаил Александрович Михайлов понравился Чернцову своей скромностью. Ел он мало, не набрасывался на паюсную икру, от вина совсем отказался. Был он весь какой-то светлый, отрешенный от мелочей жизни. И в прозрачных серо-голубых глазах — все та же отрешенность. Он не колотил себя в грудь, не заявлял открыто патриотом. В нем отсутствовала какая бы то ни было экзальтированность. Просто сказал, что слова высочайшего манифеста навели его на размышления. Он помнил манифест наизусть:
