— Кто вам мог наговорить такую чушь?! Докажите! — возмутился я, прочитав протокол следствия.
— Ваш приятель, Хайдаров, признался!
Проклятый Рамазан! Значит, сам попался в ловушку и меня решил подставить? Трусливый спекулянт!
— Пригласите его сюда немедленно! Хочу поговорить с ним с глазу на глаз! Прошу устроить очную ставку. — Возмущению моему не было предела. Порывшись, я поспешно вытащил из кармана служебное удостоверение сотрудника редакции и бросил на стол следователю. — Можете удостовериться, никакого отношения я к этому делу не имею…
Следователь без особого энтузиазма пробежал глазами мой документ, сунул его мне обратно и спросил, испытующе глядя в глаза:
— Приятель ваш и раньше занимался спекуляцией?
Наверное, никогда я не прощу себе те слова, что выкрикнул тогда сгоряча.
— Может, и занимался, откуда мне знать?! Никакой он мне не друг, а просто знакомый, земляк!
— Ах, вот как? А он назвал вас своим другом, близким другом. Если я его сейчас приведу, сможете вы ему повторить то, что вы сейчас сказали!..
Я промолчал.
— Хорошо, вы свободны, — сказал следователь ледяным голосом и, расписавшись в повестке, протянул мне. — Не смогли бы вы известить его родных, что в следующую пятницу суд? Кстати, про вас он ничего, плохого не говорил. Сказал, что вы его приятель и что две ночи он ночевал у вас! И все!
Я, разинув рот, смотрел на следователя.
За два дня до суда приехали родные Рамазана — отец и брат, работавший в совхозе шофером. На отце был пахнущий нафталином пиджак, который украшали боевые медали.
И каждому встречному отец Рамазана твердил одно и то же:
— Сбежал он со свадьбы. Не любит он, видать, дочь дяди. Как только речь заходит о его женитьбе, под предлогом поступления в институт отправляется в Ташкент. И так каждый год с тех пор, как возвратился из армии. А тут еще мать тяжело больна, только и причитает: «Да неужто я так и умру, не погуляв на свадьбе сына!» Что он мог натворить?! Такой тихий, мухи не обидит.
А брат упрямо повторял:
— Да вы сами избаловали его, отец! Надо было связать ему руки и ноги арканом и насильно сыграть свадьбу. Чего ему, подлецу, не хватало, так нас опозорил!
Отец вдруг начинал сетовать на меня:
— И ты, голубчик, хорош, ведь образованный человек, умный, остановил бы своего несмышленого друга! И откуда только беда пришла…
Да и суд над Рамазаном был похож на него самого — ну просто смех! Судья, женщина средних лет в очках, двадцать лет проработавшая в суде, не могла припомнить такого необычного судебного заседания и тем более — такого странного обвиняемого. И чем больше на протяжении всего заседания она пыталась смягчить наказание (учитывая заслуги отца, сидевшего в зале в первом ряду, справку о состоянии здоровья матери и положительные характеристики самого Рамазана), тем больше сам обвиняемый врал и запутывал дело. Рамазан скорее был похож не на обвиняемого, а на циркового шута, прикидывавшегося дурачком. И вид у него был в самом деле шутовской — наголо остриженная голова, яркая пестрая рубаха с широким отложным воротником, как будто он нарочно, для смеха, и оделся так, и постригся наголо. Он паясничал, словно все, происходящее здесь, к нему не относится, будто он пришел сюда просто так, повеселить собравшуюся публику. Когда задавали вопрос, он удивленно хлопал глазами, оглядывая каждого сидящего в зале, и затем, глядя в потолок, ляпал такое, что судья, сняв очки, то удивленно таращила глаза, то пожимала плечами, то хваталась за голову. Рамазан же, смущенно улыбаясь, подмигивал мне. То ли ему надоело следствие, то ли его сбили с толку наставления опытных дружков, сидевших с ним в камере предварительного заключения, словом, было ясно, что он совсем одурел и устал.
