Любопытно, однако: в ком, еще юной девушкой, чутко отзываясь на каждый луч приязни и поклонения, Магда вдруг впервые смущенно ощущает настоящего мужчину?.. В цыгане-музыканте Банко, который с импонирующей ей внутренней независимостью, с величавой невозмутимостью истого «джентльмена» повинуется требованиям своей, в сущности, нелестной профессии, угождая желаниям разгулявшихся помещиков. В этой мимолетной симпатии, этом социально-нравственном парадоксе — настоящая неумышленная пощечина им, которая опять как бы подтверждает: личная свобода и счастье Магды где-то вне предустановленных фамильных, дворянско-чиновных рамок и перегородок. Там, куда ей из-за сословных оков и собственной — не только чисто «женской», но также общесоциальной — пассивности проникнуть не дано.
Перед нами ведь, строго говоря, исповедь неудачницы. Второй ее брак (с Хорватом) равнозначен почти самоубийству — вынужденному отказу от себя, своего человеческого самоосуществления. Эпизодическая судьба дворянской дочери Анны Томаноци, которая с отчаяния выходит в деревенской глуши за кулацкого сына, — выразительный по-своему мазок, высвечивающий и Магдин злополучный жребий. И все же надежда не угасает, как бы переливаясь в дочерей, за чью лучшую, более осмысленную и целеустремленную жизнь Магда стоит горой, без страха и сомнения; ради которых сохраняет волю трудиться и жить. В них сосредоточивается под конец весь смысл ее существования. И пусть хотя бы в нашем, читательском, сознании чистые цвета ее жизни словно слагаются в некую ответную радугу будущего, которая засияет когда-нибудь после осенней серости и ливней отчаяния, после очистительных социальных гроз.
Однако и ей, униженной, эта частица надежды оставляет долю самоуважения. Магда, конечно, побеждена, поставлена на колени. Но и на коленях гибнуть можно с достоинством. И в ее исповеди неудачницы, которая не берется судить ни себя, ни людей, только разочарована своей несчастливой судьбой, устала от несправедливой, а иногда непомерно требовательной жизни, слышится пускай не обвинение, но горестно-недоуменная жалоба. Некоторые ноты в романе невольно приводят на память возвышенно-проникновенный монолог какой-нибудь невинно страждущей расиновской героини — например, Федры в благородном исполнении Сары Бернар.
* * *
Исповедь Магды Портельки недаром местами навевает несколько, быть может, неожиданную аналогию с Расином — и еще, пожалуй, с Руссо. Кто, как не они, участливо и тонко изобразили душевный мир страдающей женщины, возвысив страсть, чувство над ложными социальными установлениями? И если искать в европейской литературе близкого прошлого провозвестников женского самосознания, а одновременно предтеч новейшего художественного психологизма, то, наверно, именно в них.
