Магда Портельки ни за что бы не повторила своей жизни, которая принесла ей столько мук. Для прустовского героя и не возникает такого вопроса; его жизнь — единична в своем роде, как творимое им самим из нее прекрасное искусство. Воскрешая прошлое, он как бы восполняет свое существование, урезанное в настоящем. Магде же именно эта урезанность не дает покоя; ей «понять» хотелось бы «эту земную жизнь и людей», чтобы узреть их иными. И трудная, еще смутная работа познания и самопознания, которая начинается в ее душе, когда вот-вот словно что-то приоткроется и забрезжит свет, по своему психологическому содержанию — не прустовская. Она направлена не в сторону гармонии эстетической, культуры восприятия, а к гармонии нравственной, — к культуре поведения и всех человеческих взаимоотношений.
Жизненное время Магдой тоже утрачено; но из-за времени исторического, которое замедлилось, почти остановилось в Австро-Венгерской монархии. И Магда Портельки не столько ищет ушедшее, сколько вопрошает его — и своей безутайной исповедью, горько-возвышенной «расиновской» жалобой зовет сдвинуть жизнь с мертвой точки.
* * *
Казалось бы, гражданственные чувства писательницы в «Цветах и годах» никак не отразились. Но уже в обыкновенности, незамечательности героини была своя, почти политическая необыкновенность. Как и другие венгерские литераторы, воевавшие с ложной приподнятостью, усыпительной идилличностью, казенной респектабельностью, выдвинула Маргит Каффка в центр внимания массовую, заурядно-типичную судьбу человека, который, если и не опускается на дно, то оттесняется на край жизни, вовлекаемый в рабскую будничную круговерть.
И в самой исповедальности рассказа, в его обнаженной искренности заложена гуманно-лирическая нотка, не сводимая просто к сочувствию, а созвучная скорее «Льющемуся ливнем письму». Это нотка настоятельной ответственности, побуждавшая проникнуться людскими горестями, неблагополучием, ибо в жизни все не так, далеко не так, как нужно… Книжка не «призывала к борьбе». Но подводила к рубежу, за которым ждало озаренное уже деятельным знанием будущее, как ждет оно юных Магдиных дочерей.
Обостренное пытливой авторской догадкой смелое гуманное чувство и сообщает интерес роману, давая ему право на существование в наши дни. Не знающая сантиментов смерть рано унесла писательницу, будто хотела истребить это слишком дерзкое растение, поднявшееся над заполоненной сорняками глухоманью. Но расцветший в ее книгах цветок требовательной гуманности остался, и венгерская литература бережно хранит его. Отнесемся к нему с должным уважением и мы.
