Давно и недавно | страница 4

…Я спросил Симонова, встречался ли он с Хемингуэем.

— Мы с ним переписывались, но не свиделись. Когда я был в Америке, я хотел его повидать, но нас повезли в Канаду…

…День 3 января выдался на студии суматошным. Звонили из обкома, звонил мне Караганов, чтобы в выступление Симонова включить фрагменты его нового фильма «Чужого горя не бывает», который сегодня привезут поездом из Москвы. Мы еле отбились, объясняя, что по техническим причинам это никак нельзя сделать.

Вечером я поехал в обком партии за Симоновым, там у него тоже была беседа. В «Волге» он облегчённо вздохнул.

— Это называется «приезжайте покататься на лыжах», — жаловался Симонов. — Ехал с давним желанием походить по дикому заснеженному лесу, показать тайгу Саше. А у вас, как всюду — встречи, беседы, разговоры о том, что есть, что будет, чем сердце успокоится. После телевидения сразу едем на показ «Чужого горя», так ведь? Я уже запутался…

До начала записи у нас было ещё минут пятнадцать. Симонов разжёг трубку, уютно устроился в кресле. Я достал из портфеля книжечку его стихов, изданную в 1945 году.

— Ого, с войны бережёте, спасибо. Обложка поистёрлась, — сказал он тихо-тихо, любовно проведя ладонью по мягкой тонкой обложке. Достал чёрный фломастер, написал несколько строк. По привычке его рука вывела «1972 год», я ему сказал об этом, тогда Симонов добавил внизу ножку, точнее, большую запятую, получилась цифра «3» — 1973 год. Поговорили о том, о сём.

— Вы знаете, — сказал я, — у меня почему-то много лет не выходит из головы ваше стихотворение «Женщине из города Вичуга». Как жилось все эти годы этой женщине? Она-то ведь не выдумана вами?

Симонов покачнулся в кресле, поперхнулся дымом трубки и каким-то изменившимся вдруг острым орлиным взглядом глянул мне прямо в глаза.

— Вы что-то уже знаете? Что-то дошло до вас?

Я растерялся, ответил, что не понимаю его. Симонов успокоился, запыхтел трубкой, зачмокал так, что в ней затрещал табак и сверху трубки возник маленький оранжевый костерок.

— Дело в том, что меня самого занимала её неординарная судьба, — сказал он медленно, слегка картавя. — С точки зрения той поры, той минуты — всё верно. Никто из нас не мог, не хотел простить измену. Все мы боялись её пуще пули. За что тогда сражаться? И всё же с моей стороны налицо юношеский максимализм. Странно, что вы спросили об этом, очень странно. Значит, ещё где-то кто-то так думает. Мне никто ничего подобного не говорил, не спрашивал в последние годы. Так вот, совсем недавно мне прислали из этого самого Вичуга письмо, из горкома партии. Радостные и довольные начальники пишут, что наконец-то разыскали эту женщину! Правда, пишут, она заслуженная учительница, хороший человек, но всё же… Спрашивают меня, как быть, что с ней им надо сделать? Я тут же ответил — не трогать, не ворошить старое! Хватит того, что она носила в себе все эти годы, в своей душе. Я имею в виду моё стихотворение. Хватит! Надо уметь прощать! Я очень хочу написать об этом письме руководителей, очень бдительных руководителей из города Вичуга. Не всё надо воскрешать. Не всё! Напишу обязательно. Надо написать. Это, понимаете, мой долг…