Впрочем, четыре из первых пяти геймов матча я все же выигрываю, дважды взяв ее подачу. Но потом мои мысли разбегаются, а за ними и удары. Он, сидя в ложе, ничуть меня не подбадривает. Буквально ошибка-другая – и в моей голове одни только негативные мысли: «Я ничего не стою; я сама ничто. Что я вообще тут делаю? Я безнадежна».
Я проигрываю. Я впервые не смогла сконцентрироваться на матче и показать свою игру из-за него. В этот раз его слова меня пробрали. После того бесчеловечного избиения в Торонто страх перед ним меня не мотивировал, а парализовал. И моя внутренняя боль еще никогда не была такой сильной.
На пресс-конференции после поражения от Аранты мне задают буквально несколько вопросов, прежде чем снова вернуться к поведению моего отца в Бирмингеме. «Ну, поехали, – говорю я себе. – Время вранья». Необходимость снова покрывать его забирает у меня остатки силы духа. Особенно когда я считаю, что он неправ и своим поведением переступил черту.
– Как вам удалось тогда так быстро отойти и сконцентрироваться на теннисе? Сложно было выкинуть из головы то, что произошло?
– Нет, несложно. Историю про Бирмингем сильно раздули. Про это много всего рассказывали, но меня это не волновало, потому что я знала, что половина тех рассказов – выдумки. Просто людям нужно было что-то обсуждать перед Уимблдоном.
Это последнее, о чем мне хочется говорить после поражения от Аранты. К счастью, потом репортеры переходят к матчу. Я слишком много ошибалась, говорю. По сути, сама отдала матч. Как любит отец, я походя выражаю недовольство возрастными ограничениями WTA. «Мне приходится выбирать, какие турниры играть. Даже после своих успехов я почти нигде еще не могу играть. Мне большого труда стоит составить нормальный график. Я не могу, как нормальный человек, заявиться на любой турнир».
Мы едем в Токио на Japan Open. В одиночке я проигрываю в первом круге, а в паре с Амандой Кетцер мы доходим до финала. Там мы проигрываем, и папа зол. Он целый день пил и продолжает делать это в самолете. Он заливает в себя все, что попадается ему под руку, и начинает буянить. Потом ему нужно в туалет, но они все заняты, так что он начинает барабанить в двери. Я смотрю в окно и делаю вид, что я не с ним, что я путешествую одна, что не имею к нему никакого отношения. Его пьяные выступления продолжаются несколько часов. Он вопит на стюардессу, чтобы она еще ему налила. Я удивляюсь, как они до сих пор его обслуживают. Он ведет себя так, будто он тут хозяин. После нескольких часов позора он наконец возвращается на свое место и отключается.
