Инстинкт самосохранения и опыт утрат заставляют ребенка в подобной ситуации избавляться от грусти по «цивилизованной жизни». Внешне это, может быть, по-прежнему симпатичный мальчуган, его вроде бы легко отмыть, накормить, причесать и отправить в школу, но подобное благополучие оказывается уже недосягаемо — светлые сны о детстве обрываются кошмарами с выстрелами и криком, а вода — известный символ материнского начала — превращается для Ивана в ловушку-колодец с падающим на голову ведром. Детство загублено, и отравленная вода не является для таких детей изысканной метафорой — в их воспоминаниях то и дело встречаются бесстрастные реплики: пили воду с нефтью; у супа не удавалось отбить болотный запах; замучил гнилой дух грязного причала.
Трагедия Ивана, вероятно, свершалась со многими детьми и в эпоху революции. У тех, кому все же посчастливилось выбраться из ада и эмигрировать, оставались шансы вернуть утерянные навыки обыденной жизни. По свидетельству людей, работавших в этих гимназиях, нередко наблюдался феномен «омоложения» ребенка, который «оттаивал» от стихийного наркоза отчужденности и возвращался к нормальному детскому мироощущению, — к беготне, непосредственности восприятия и надеждам на чудо. Это подтверждало тот факт, что при благоприятных обстоятельствах процесс успешной социализации может быть возобновлен.
Некоторые деятели эмигрантского просвещения приходили к выводу, что для многих детей на тот момент было бы полезнее обучение в условиях интерната или детского дома, — это позволило бы отчасти решить материальные проблемы обездоленного ребенка, занять его свободное время работой по хозяйству, оградить от криминальных влияний. Подобную идею воплощать в жизнь удавалось с трудом, хотя известно, что, например, при той же гимназии в Моравской Тшебове подобный интернат все-таки был организован, — М. Цветаева в августе 1923-го отдала туда свою дочь. Ариадна Эфрон тоже участвовала в данном опросе. По поводу своего пребывания в интернате она вспоминает, что единственной усвоенной ей там наукой была «наука общежития»[3].
Известно, что при первом знакомстве с классом, отвечая на вопрос учительницы: «кто ты и откуда?», Аля скромно ответила: «звезда и с небес», после чего дети вечером устроили ей темную.
«Судьбы детей, „заключенных“ в продолговатые белые бараки интернатского городка и отгороженных от окружающего глухой кирпичной стеной, были однообразно-причудливы и бесконечно печальны, — вспоминает дальше Ариадна Эфрон. — После отбоя в дортуарах девочки рассказывали о себе, о близких, которых многие уже потеряли. При свете ночника возникали неведомые мне русские города и городишки, дома, квартиры, именья, семьи — потом ухабистые пути бегства, кромешные трущобы сказочного Константинополя и его притоны, в которых „танцевала“ или „пела“ мама или старшая сестра…
