Когда Гитлер пришел к власти, состоялось общее собрание школы, и Штолль сказал: Бог, наконец, вложил Германию в руки человека, достойного этой власти. Нацистом Штолль, однако, не был, он лишь был убежденным консерватором. Среди наших учителей нацистом был, например, молодой преподаватель истории Латвии. Я его встретил в Германии, когда ему исполнилось уже 85 лет, и он по-прежнему считал, что Гитлер был для Германии наилучшим решением, но ему не надо было выходить за пределы страны.
В нашей 10-й Немецкой начальной школе не было никакой конкуренции. Все знали, что по истории лучший – Петр, а, скажем, в математике силен Эдуард Бирнбаум. Не меряясь силами, мы и учились ни шатко, ни валко. Герберт Дубин как-то, увидев мои школьные отметки, сказал: «Какой ужас!». Он учился классом старше.
О школе у меня на всю жизнь сохранились самые лучшие воспоминания. Исключение – одна учительница. Сравнительно недавно, пару лет назад меня пригласили прочесть реферат на одной конференции. Надо было рассказать о тех, кто служил и служит для меня образцом. Я говорил о маме, братьях, об учителях. И об учительнице латышского языка мадмуазель Какис, единственной, кого до сих пор ненавижу.
То, что я ей с самого начала не понравился, можно было пережить. Однако она этого не только не скрывала, но подчеркивала, непрерывно и всеми способами выказывала. Впрочем, так же открыто она выражала и свои симпатии. Например, Эдгар Лакстигала ходил у нее в любимчиках. Fräulein Какис, преподававшая латышский язык в немецкой школе, часто просила его спеть латышскую народную песню Div’ dūiņs («Две голубки»). У Эдгара был хороший голос, песня у него и вправду получалась. Когда позднее я читал книгу Марисса Ветры о 1919 годе, которая и называется так же, как песня[44], я все время вспоминал Эдгара.
Моя враждебность – иначе не могу это назвать – к мадмуазель Какис началась с двух двоек, под которыми следовало подписаться моим родителям. Сравнив свою тетрадку с тетрадями одноклассников, я обнаружил, что за ту же работу с теми же, что у меня, ошибками другие получили на балл выше. Эту первую двойку как будто можно было не показывать дома. Но почти сразу она влепила мне вторую двойку, по-моему, окончательно несправедливую. И показать обе двойки дома, получить родительскую подпись было теперь обязательно.
Итак, предстояло обратиться к матери. У нее был только один, но зато ужасный способ наказания, может быть, выбранный неосознанно: когда я, в чем-то виноватый, стоял перед ней, она начинала плакать. Слезы матери я не умел выдержать. Не могу представить себе худшей кары. Я ее просил: «Побей меня! Наказывай, как хочешь, только, бога ради, не плачь!»
