— Нас накажут, — предостерёг он её.
Амара покачала головой:
— Только если мы сойдёмся как мужчина и женщина. Другие вещи не влекут наказания. Давай, я покажу тебе. — В её взгляде была такая нежность, какой он никогда не прежде не видел.
— Я люблю тебя, — признался он некоторое время спустя, пережив с другим человеком то, о чём не смел снова мечтать.
Амара странно посмотрела на него:
— Что ты имеешь ввиду? — Хотя люди из Эллентрэа всё ещё использовали это слово, оно было лишь тем, что говорили о еде или предметах, а не по отношению к другому человеку.
— Я тебе покажу, — ответил Даниэл, и ответил ей взаимностью.
Впервые с тех пор, как попал в Эллентрэа, Даниэл ощутил, будто его жизнь стала улучшаться. Цистра позволила ему снова найти музыку, подобно старому другу, вернувшемуся из долгой поездки. Даниэл вспомнил песни, которым научился в прошлом, и, со всем этим свободным временем на руках, придумал новые, чтобы заполнить свои дни.
Через свою игру Даниэл быстро осознал, какие глубокие изменения в нём произошли. Старые мелодии были одновременно знакомыми и незнакомыми, а новые, которые он придумал сам, казалось, выражали одну из двух главных тем: печаль или злость. Именно прослушивание собственной музыки показало ему укоренившуюся в нём горечь.
Амара, казалось, также изменилась с появлением музыки. Она чаще задерживалась, оставаясь послушать хотя бы одну песню каждый раз, когда приносила ему еду. Время от времени она задерживалась дольше, услаждаясь его обществом более прямым образом. В течение следующей недели Даниэл узнал о ней больше, чем за весь предыдущий год.
Её эмоции будто высвободились из того неизвестного, тёмного места, в котором были заперты, освобождённые звуками музыки. Амара часто плакала, и иногда награждала Даниэла улыбками во время своих визитов. Её новообретённые чувства были очень похожи на её саму — неотёсанные, простодушные, своей честностью напоминавшие Даниэлу ребёнка.
Она никогда не оставалась надолго, не дольше пятнадцати или двадцати минут за раз. Амара боялась наказания, если её поймают за проведением с Даниэлом слишком долгого времени, но из их коротких каждодневных свиданий они выжимали всё, что могли.
— Какой была твоя мать? — спросил у неё однажды Даниэл, когда она показалась ему особо открытой.
Амара нахмурилась:
— Я не помню.
— Тогда кто тебя вырастил, отец?
— Вырастил? — спросила она. — Никто меня не поднимал[5].
Даниэл уже привык к их постоянному взаимному недопониманию.
