Автобус взревел, расцвел малиновыми огнями и ушел. И сразу весь его облик показался мне нелепым и враждебным, — он мог быть куда красивей и обтекаемей, и кондуктор в нем была вздорной и бездушной мегерой, и шофер не протрезвел со вчерашнего выходного дня, и среди всех этих загородных пассажиров, оттеснивших меня, не было ни одной симпатичной физиономии!..
Я сошел в кювет и присел там под топольком-подростком. Шел девятый час, а солнце уже прогрело асфальт, и дорога знойно струилась вдали черным, густым ручьем.
— Не залез?
Это спрашивали меня. Сзади. Из-за куста ивняка. Удовольствия мало — вступать в разговор о своей собственной оплошности, но голос был радостный, звонкий, ребячий. Сквозь зелень веток на меня смотрели маленькие, черные глаза. Больше ничего не было видно — только глаза, будто созревшие зерна смородины, повисшие на кусте.
— А ты сам залез? — спросил я.
— Я-то залезла! Прямо в кабину! Да только папашка прогнал…
— Чего ж это он?
— Контролей боится. А ты их не боишься?
— Ну… когда как.
— А он каждый день! Так пужается, так пужается… Их страсть тут на его линии!
Было ясно: со мной разговаривала дочка шофера ушедшего автобуса. На секунду я представил себе этого человека. Он был кареглазый, словоохотливый… Рубаха на нем с открытым воротом… Ходит вперевалку, как все добродушные люди… Я всем телом повернулся к кусту и сказал:
— Ну чего ж ты там сидишь? Иди сюда.
— А я не сижу. Я стою тут! — отозвалась девочка и засмеялась моей ошибке.
— Все равно иди, — сказал я.
— Так я вся мокрющая, хоть возьми и выжми.
— Где же ты так намокла?
— А в лесу, когда бегла за папашкой.
— Да разве там нет у вас дороги?
— Больше не было. Одна только. А по ей он сам и шел…
Я встал и направился к кусту. Смородинки выросли, заблестели, но с места не тронулись. Лицо у девочки было круглое и смуглое, как ржаная коврижка; нос удивительно крохотный, с прозрачными крыльями; толстая, вороная косища смешно оттопыривалась как-то вбок; мокрый подол ситцевого платья прилип к прямым и тонким, как свечки, ногам.
Мы глядели друг на друга и смеялись — я тихо, а девочка в голос. Ей было не то пять с половиной, не то шесть лет.
— Так и не залез? — удивленно-радостно спросила она, а глаза пытали: «А ты меня не испугаешь тут чем-нибудь?»
— Не залез, — сказал я.
— Вот горе, правда?
— Уеду после.
— Уе-едешь. А как тебя кличут? Меня Настей. А папашку Вороновым Антоном, а маму Ольгой. Мы живем на двенадцатом километре…
