И в первой же главе – бой, где и происходит знакомство с ним и где он, новичок неоперившийся, получает серьезные ранения (в голову и ноги). Раненого, «враждебно и жестоко схватив за воротник», выносит с поля боя 27-летний Иван Морозов (Морозка). «Лицо у парня было бледное, безусое, чистенькое, хотя и вымазанное в крови». Этот эпитет – «чистенький», как ярлык прилепленный Мечику в первой главе, в дальнейшем будет неоднократно повторяться, станет в романе его негативной характеристикой в устах некоторых партизан, в первую очередь Морозки. Уже во второй фразе следующей главы читаем: «Морозка не любил чистеньких людей». И сразу расшифровывается смысл ядовитого клейма: «В его жизненной практике это были непостоянные, никчемные люди, которым нельзя верить». «Никчемный», – припечатает позднее Левинсон. А какова была «жизненная практика» Морозки, позволившая ему судить о «чистеньких» людях? Он «не искал новых дорог», «играл на гармошке, дрался с парнями, пел срамные песни» и «портил» деревенских девок, воровал, пьянствовал, «всё делал необдуманно». И столь же бездумно отправился бороться за советскую власть. Понятно, насколько чужды были ему «чистенькие». Да и не только ему.
Едва появившись в отряде, Мечик был ни за что ни про что оскорблен и избит, а потом уже стали разбираться, кто он и зачем явился. Морозка смотрел на Мечика «чужим, тяжелым, мутным от ненависти взглядом». Парень осознанно (в отличие от Морозки) пришел в партизанский отряд, чтобы защищать Советы, ему «хотелось борьбы и движения», а отнюдь не карьеры. Он мечтал быть в одном ряду с былинными богатырями, «голова пухла от любопытства, от дерзкого воображения».
Разочарование наступило очень быстро: «Эти были грязнее, вшивей, жестче и непосредственней. Они крали друг у друга патроны, ругались раздраженным матом из-за каждого пустяка и дрались в кровь из-за куска сала. Они издевались над Мечиком по всякому поводу – над его городским пиджаком, над правильной речью, над тем, что он съедает меньше фунта хлеба за обедом». Никто во взводе не был так унижен, как Мечик. И Левинсон объективно способствовал этому: направил его в самый расхлябанный взвод дурака, пьяницы и халтурщика Кубрака, дал ему самую паршивую, больную ящуром, дряхлую клячу с провалившейся спиной. «Он чувствовал себя так, словно эту обидную кобылку с разляпанными копытами дали ему нарочно, чтобы унизить с самого начала».
Господи! Да разве забредший в отряд человек стал бы терпеть эти издевательства? В два счета сбежал бы (ведь уходили же некоторые). Мечик не сбежал. Он вступил на труднейшую тропу жизни и смерти, «трудный крестный путь лежал впереди». Недавний гимназист терпит. Почему? Да всё потому же, что он не случайный гость, он шел в отряд с «хорошим, наивным, но искренним чувством», он идейный борец, в чем убеждают и его рассуждения в беседе с Левинсоном, и всё его поведение в стане тех людей, которые представляют собой чуть улучшенный, но в общем тот же тип новых хозяев страны, что изображены в «Двенадцати» Блока, – невежественных, презирающих интеллигенцию; это люди невысокой морали и культуры, идущие по земле «без имени святого», отрицающие, по выражению Левинсона, «злого и глупого Бога» и живущие по странному принципу, изреченному в другое время поэтом Семеном Гудзенко: «Нас не надо жалеть: ведь и мы никого не жалели».
