— Некогда эти земли принадлежали моему роду. И город был построен Эшби. И люди, которые здесь живут, их предков привез мой предок и наделил землей, взамен взяв клятву вечной службы, — глаза Ника прикрылись, а голос стал жестким.
И лицо окаменело.
— Они все забыли и о клятве, и о службе, а вот отец помнил. Так вот, когда я подрос достаточно по его мнению, чтобы обходиться без няньки, он ее отослал.
А ведь для самого Ника прошлое вполне живо.
И не прошлое оно.
Вон как губа дернулась, то ли на улыбку, то ли на оскал.
— Мне было пять. Отец почти постоянно в отъезде. Огромный дом. Пустота. И чудовища, которые в этом доме обретались. Я никогда не отличался храбростью.
— Меня как-то в погребе заперли. За то, что подрался. На три часа. Я крыс там слышал. До сих пор крыс ненавижу.
— Понимаешь, значит, — Ник кивнул. — Крысы у нас не приживались… а я… мне определяли уроки, которые следовало сделать. И я сидел в классной комнате. Затем спускался в библиотеку. Иногда выбирался в сад. В саду было не так страшно. От страха с учебой не ладилось. Это расстраивало отца.
— Порол?
— Что? Нет, конечно. Это слишком по-плебейски. Вот без ужина оставить мог. Или запретить выходить из комнаты, пока не выучу урок. Или… не суть важно, главное, что я был один. И поэтому, когда отец привел Вихо, я обрадовался.
Радостным сейчас Ник не выглядел.
Он сцепил руки, и тонкие пальцы его побелели от напряжения.
— Раньше так было принято, заводить компаньонов из низшего сословия. Мальчики росли вместе, но после один становился господином и рыцарем, а второму приходилось служить оруженосцем. У девочек примерно так же.
А шрам откуда появился? Этот тонкий, охватывающий ладонь белесой петлей.
Спросить?
Или не прерывать поток откровений.
— Вихо был совсем не таким, как я. Отец сказал, что мне пора учиться управлять людьми, на деле же вышло, что это Вихо командовал мной. Он не боялся ничего и никого, — руки расцепились, и Ник погладил шрам. — Он потащил меня в подвал, и мы исследовали все бочки, все сундуки, и обрушили полки с соленьями. Потом три дня сидели на хлебе и воде, да… мы поднялись на чердак и вновь перевернули там все вверх дном… знаешь, отец позволял ему.
Это было сказано с задумчивостью или даже с удивлением.
А блины-то остыли и сделались вовсе резиновыми. Но ничего, Томасу и не такое есть случалось. Ник же о своих и не помнил. Взгляд его, мысли его были обращены в прошлое, которое представало в новом свете.
