— Алло?… Хай! …не, я давно встала… Шо не звоню? Думаю, шо ты мне позвонишь… Шо как? Как договаривались… Жорж Майкл… Папик увез мою кассеты… О! О!… Тю, ну так и шо, шо жарко…Короче, Светик, мы идем или не… нет? Та чего ты думаешь, что мы сдохнем, а шо дома так весь день сидеть… Ну… Так а вода на шо? Согрееся… то есть я хотела сказать остынешь… — Ладно, я сейчас спускаюсь.
Еще маленько покрутившись по комнатам, она укладывает в клеенчатую сумку на шнуре купальник, трогает большим и указательным пальцем шею, скривилась — чего-то не хватает. Через минуту там появились тесно нанизанные сине-коричневые бусы со страшноватой головой кузнечика посередине. Запирая дверь, как обещала родителям, на все ключи, она успела полюбоваться танцем занавесок в порыве сквозняка. Кассета доиграла, магнитофон выключился сам. Во дворе под тенью многоэтажного дома было даже прохладно. Зачем-то она заглянула в указатель жильцов, где стояла первой ее, до сих пор не известная мне, фамилия. С широкой улыбкой она спустилась к подошедшей подруге, поздоровалась, и совсем скоро они свернули за угол дома, чтобы перейти шоссе в обычном месте.
В этот вечер, покончив с библиотекой, я тоже купил бутылку водки, но сделал это мысленно, не заходя в магазин, пусть видят, что я пью, или как там в «Бриллиантовой руке»? Мне пока что любопытно знать, что происходило рядом со мной много лет назад, не десять тысяч лет назад, а двадцать-двадцать пять. В особенности эстрада, кино, развлечения. Открытие ресторана «Поплавок» волнует меня больше, чем появление лохнесского Чудовища. С завсегдатаями «Поплавка» можно напиваться, опрокидывая воображаемые рюмки и опустошая графин-привидение под музыку утопленников. Опять же пока никто не видит.
Круг моих интересов во времени и пространстве постоянно сужается до размеров острия неподвижной иглы. Не первую зиму меня притягивает громадный склеп судоремзавода. Там жизнь умерла, и в любое время года застывшие в воздухе крюки неподвижных кранов висят, не шелохнутся, на одном и том же уровне. Вот уже который год два сухогруза «Гурзуф» и «Богуслав» ржавеют на стапелях, словно гробы для великанов. Не так далеко громыхают шары кегельбана, пузырятся каппучино и суп-менестроне… А я впитываю грозное безмолвие советских доков, где даже выбитые окна завораживают зловещим постоянством, где все замерло и притаилось, словно жуткий капкан-инкубатор. Среди ржавчины и паутины, под стрелками остановившихся часов, зреет, сгущается темный плод возмездия.
