— Замечательно! Совершенно замечательно! — прокомментировала Мария Лазаревна. — Правда, это несколько напоминает одну немецкую статью 1924 года (дальше последовала точная библиографическая отсылка), но у Виктора Леонидовича гораздо интересней!
Жила она вдвоем с мужем, профессором античной литературы, в огромной квартире, в которой, однако же, было не повернуться и не продохнуть от книг. Имелась приходящая домработница, пожилая еврейка; я ее никогда не видел, но присутствовал однажды при телефонном разговоре: «Ревекка Наумовна! Купите, если вас это не затруднит, нам с мужем хлеба и булки, а Моне — колбасы и сыру». Моня был котом — старый жирный белый кастрат смутно-сиамских кровей — и полным хозяином в доме. Настоящая фамилия профессорской четы была Троцкие — они «облагородили» ее в конце двадцатых.
При всей своей беспомощности в практических делах Мария Лазаревна пыталась мне протежировать — и оба раза всё сгубил я сам. В одном случае, явившись по ее протекции устраиваться на работу в вуз, услышал от завкафедрой: «Мария Лазаревна говорит, что ваша дипломная работа лучшая за все годы после моей». Я честно возразил: «Мне Мария Лазаревна тоже говорила, что моя работа лучшая за все годы, но никогда не упоминала предшественников». На службу меня, разумеется, не взяли.
А еще раньше, сразу по окончании университета, Мария Лазаревна договорилась с одним из бывших учеников, что он возьмет меня в аспирантуру на кафедру зарубежного театра (на театроведческом в Театральном). Однако случилась накладка: у моего потенциального научного руководителя в тот же год поступал в технический вуз родной сын; любящий отец, сильно переживая по этому поводу, забыл подтвердить заявку на очную аспирантуру — и место отдали на кафедру пения. Так объяснил мне ситуацию этот почтенный человек, добавив, что готов взять меня в заочную аспирантуру и предоставить преподавательские часы на кафедре. Но я уже настроился на три года оплаченного безделья — и, в своем разочаровании, оказался с ним груб, и даже матерно груб. На чем моя научная карьера и закончилась.
Через несколько лет умер муж Марии Лазаревны. Я пришел на гражданскую панихиду в Институт языкознания. Мария Лазаревна, совершенно убитая (кто бы мог подумать, что она проживет после смерти мужа еще лет двенадцать?), поначалу не узнала меня. А узнав, вскочила с места (она сидела чуть в сторонке от гроба, приобнятая Котинькой Азадовским), схватила за руку, подтащила к гробу и положила наши сплетенные руки на грудь покойнику.
