В результате моя стандартная шахматная партия протекала так: в начале игры я быстро добивался преимущества (или мне казалось, что я его добился, — оценка позиции у меня была сверхоптимистической), соперник надолго задумывался, причем играл все хуже и хуже, мое преимущество становилось угрожающим, я уже не столько играл, сколько посматривал на часы — шахматные (скоро ли он уронит флаг) и наручные (сильно ли опаздываю), а в результате просматривал какую-нибудь достаточно весомую ерунду типа коня или слона. Просматривал, впрочем, в позиции настолько подавляющей, что какие-то шансы оставались у меня и после «зевка».
Тут я преображался и начинал играть по-настоящему здорово (хотя и столь же быстро), выискивая малейшие шансы. Но преображался, увы, и мой соперник — только что туповатый и, несомненно, морально раздавленный, он превращался в профессионала, которым был на самом деле или собирался стать (ну не каждый соперник — но не все же партии я, в конце концов, проигрывал). Он выбирался из первого цейтнота, и я начинал загонять его во второй, стараясь не дать возможности отложить партию (отложенные я проигрывал все без исключения). В результате дело заканчивалось в одиннадцатом часу вечера — все прекрасные перспективы были потеряны или скомканы, а партия оказывалась выиграна, проиграна или закончена вничью — это уж как получится.
Любопытно, что в точности по такому сценарию протекали две мои партии с будущим гроссмейстером Юдасиным — шахматистом неизмеримо большей силы и таланта, чем я, но сходной игровой структуры и столь же скорострельным, за что его за глаза называли «пьяным автоматчиком». Я быстро получал преимущество, зевал фигуру, начинал отчаянно бороться, загонял Юдасина в цейтнот, но в итоге проигрывал. Тогда ему было девятнадцать лет (а мне тридцать), он засиделся в кандидатах в мастера, но после этих партий я понял, что играл не с мастером и даже не с рядовым, а с сильным гроссмейстером, что и подтвердилось в последующие годы. Так что, наряду со всем прочим, мне не хватало и таланта — еще один ушат холодной воды, о котором я старался забыть, едва выйдя из шахматного клуба.
А впрочем, мой ученый тренер,
Хоть лучшим был из кандидатов,
А все не вышел в мастера, —
язвила одна питерская поэтесса, имея в виду, увы, не шахматы.
И здесь я пробовал «поступиться принципами», посвящая шахматам весь вечер и тратя на партию все отпущенное на нее время — и тоже безрезультатно. То есть, подойдя к партии (а точнее, к целому турниру) с профессиональной серьезностью, я добился вполне стандартного для себя в любительской роли результата. Я размышлял над ходами дольше, считал варианты тщательней, но зато куда-то подевались интуиция и душевный подъем, помогавшие — а то и выручавшие — раньше (и позже).
