Мысль казалась нелепой, но ничто другое не приходило на ум.
Помыв руки и стоя с полотенцем, Грачик наблюдал за Кручининым и думал о возможной причине равнодушия, так внезапно овладевшего его учителем. Грачик достаточно хорошо знал его, чтобы понять, что дело перестало его интересовать. Но что же случилось? Раз Кручинин мысленно "покончил" с этим делом, значит у него были к тому веские основания. По-видимому, вопрос о непричастности пастора и кассира к убийству шкипера был для Кручинина решен каким-то другим путем.
Грачик молча наблюдал, как Кручинин укладывался спать, как блаженно закрыл глаза. С досадой вернувшись к столу, он лишь по привычке доводить до конца всякое исследование взял дактилоскопический отпечаток кассира. И вот тут словно кто-то толкнул его: узор отпечатков кассира на хлебном мякише дал ту же формулу, что и следы, обнаруженные на кастете.
Братоубийство?!.
Кажется, было из-за чего броситься к Кручинину, но Грачик сдержал себя: ведь в свою очередь следы на кастете сошлись со следами на сковороде! Как же так?.. Выходит, что следы на сковороде принадлежат кассиру?!. Но этого не могло быть! Никак не могло быть! Грачик уселся за проверку карты. Он знал, что если в работе содержится малейшая ошибка, эта ошибка послужит предметом, может быть, и очень поучительной, но достаточно острой и неприятной беседы. Кручинин не терпел скороспелых выводов и не упускал случая использовать промахи ученика для предметных уроков. Грачик никогда никому не признавался, сколько болезненных уколов его самолюбию было нанесено дружеской насмешкой учителя. Но, по-видимому, средство воздействия было избрано Кручининым верно. Его снисходительная ирония или скептически заданный вопрос подхлестывали ученика больше, чем скучная нотация. Они заставляли мысль Грачика работать с такой интенсивностью, что решение поставленной задачи почти всегда приходило. Стоит заметить, что, при всей ироничности кручининских уроков, они никогда не были оскорбительными. И когда Кручинин от души радовался верному выводу Грачика, то делал это так, что сам Грачик готов был приписать свой успех не чему иному, как силе собственного интеллекта, который почему-то называл воображением.
Кстати, о слове "воображение", допущенном Грачикой в применении к такому делу, как криминалистика. По всей вероятности, ведомственные специалисты нападут на подобный вольный термин. О каком воображении, скажут они, может идти речь там, где все должно быть скрупулезно точно, где господствует только наука? Приверженцы официально-аппаратного способа работы (а следовательно, и мышления) считают, что следователь, криминалист, розыскной работник, будучи адептами науки, должны в своем деле идти путями, заранее определенными в учебниках и инструкциях. А был ли не прав Грачик, полагая, что хороший следователь, криминалист и розыскной работник должны обладать и хорошо работающим воображением? Воображение в сочетании со способностью к психоанализу и с хорошей наблюдательностью - вот что вкладывалось в термин "интуиция", столько времени служивший предметом беспредметного спора. Богатство и гибкость воображения совершенно необходимы следователю. Составление верной картины совершенного преступления - работа глубоко творческая. Только человек, сочетающий гибкость и смелость воображения со знаниями юриста, криминалиста и психолога, может стать победителем в нелегком споре с преступником. И в самом деле, что такое версия преступления, как не плод творческого воображения следователя? Подразумевает ли картина, созданная воображением, отсутствие точности? Конечно, нет! Только точно работающее воображение, то есть воображение, работающее на основании научных посылок, в свою очередь вытекающих из такого же точного анализа фактов, может найти ту единственно правдивую картину, которая является неопровержимой.
