Мэй не принимала участия в этой патриотической деятельности. Она наотрез отказалась вязать вещи для солдат и вместо этого упрямо вышивала носовые платочки в подарок миссис Барбер. Вместо патриотических сочинений она писала о том, как это глупо — даже не попытаться добиться мира путем переговоров, пока не погибнут тысячи мужчин: парадоксальный идиотизм ситуации, яростно писала она, заключается в том, что об окончательном мире придется договариваться все равно, так почему бы просто не сделать это с самого начала? Барбаре она сказала, что считает ее брата недоумком, и поручилась, что он изменит свое мнение, как только окажется на поле боя среди трупов.
Неудивительно, что симпатии она не завоевала. О ней начали перешептываться. Девочка постарше, с которой Мэй даже не была знакома, подставила ей в коридоре подножку и засмеялась, когда все книги Мэй разлетелись в разные стороны. Однажды утром, явившись в класс, Мэй обнаружила выцарапанное на своей парте слово «предательница!». Судя по тому, как хихикали и шушукались остальные, в том числе и близкие подруги Мэй, все знали, кто это сделал. А классная наставница в ответ на жалобу Мэй лишь вздохнула и ответила:
— Но ты ведь сама напросилась, Мэй, разве нет?
Ученицы горели желанием напасть на кого-нибудь, и, поскольку в женской школе Брайтвью и ее окрестностях, как это ни прискорбно, не наблюдалось ни единого ганса, их гнев обратился на Мэй. Девочки, с которыми она раньше даже словом не перемолвилась, шипели ей вслед «предательница!» и «трусиха!», когда она проходила мимо.
— А если бы какой-нибудь ганс напал на твою мать? — требовали ответа они на переменах. — А если гансы вторгнутся в Англию и убьют всех нас? Вот что случилось бы, если бы все стали пацифистами.
— А вот и нет, — возражала Мэй. — Если все станут пацифистами, тогда и немцы тоже никуда не вторгнутся.
— Гансы не пацифисты, — презрительно оборвала Барбара.
Мэй с жаром принялась рассказывать, что среди знакомых ее матери есть несколько замечательных немецких суфражисток, а Барбара ничего не понимает. Но и этот шаг оказался ошибочным. Девочки добавили к списку оскорблений слово «гансофилка» и изводили Мэй непристойными описаниями действий, которых она якобы ждет от гансов. Все это не только озадачивало, но и ранило Мэй. Со спорами она еще могла примириться, даже когда спорить приходилось одной против целого класса. Это не шло ни в какое сравнение с уличными митингами, когда прохожие швыряли гнилыми овощами в ее мать. Но опыта столкновения с жестокостью и насилием, которыми сопровождалась школьная травля, Мэй не имела. На нее было нечего возразить. От нее было невозможно отбиться. Оставалось лишь терпеть, склонив голову.
