Наверное, завтра, подумала она, когда она сильнее проголодается, смотреть на еду станет труднее. И впервые за все время в тюрьме эта мысль оставила ее равнодушной.
Во время сухой голодовки человеку не до еды. Чуть ли не с первой минуты ему нестерпимо хочется только пить.
К следующему утру у Ивлин пересохло во рту, голова налилась пульсирующей болью. Поначалу она воспринималась как досадная неприятность, но вскоре усилилась и заняла собой все мысли. Даже отвлечься было нечем, хотя есть ли что-нибудь, способное отвлечь от мучительной жажды? Ее лишили и прогулки (а значит, и общения), и книг из библиотеки в наказание за голодовку. Ивлин приноровилась ходить от одной стены камеры до другой, туда-сюда, и разговаривать со стенами, как с друзьями, — может, с Тедди, или с кем-нибудь из школьных подруг, или с миссис Лейтон.
— Итак, — рассуждала она, — крепко же я влипла, верно? Выгляжу, наверное, как пугало. Интересно, что мама объясняет подругам. Попала ли я в газеты? Как думаете?
Ни Тедди, ни ее школьные подруги не впечатлились. День продолжался, принесли новый кувшин с водой, и никто не понимал, почему бы ей не сдаться и не сделать глоток, всего один глоток, крошечный глоточек, никто об этом даже не узнает!
— Миссис Панкхёрст не сделала бы ни единого глотка, — строго сказала Ивлин собеседникам.
— К чертям миссис Панкхёрст! — выпалил воображаемый Тедди. — Если и дальше так пойдет, ты подорвешь здоровье!
— На то и расчет, — объяснила ему Ивлин. Ей нравилось растолковывать ему что-нибудь, при этом она чувствовала себя очень важной и великодушной. Жаль только, ее воображаемые друзья мало чем могли ей помочь. И она вылила воду из кувшина сразу же, как только его принесли, чтобы не соблазниться. Но сделать это было непросто.
Из воображаемой миссис Лейтон получилась собеседница получше остальных.
— Только представьте, ради чего вы стараетесь, — советовала она. — Подумайте о других женщинах, которые поступают так же, как вы, сидя в других камерах. Вы ведь не хотите оказаться единственной, кто сдался, верно?
— Не хочу, — согласилась Ивлин, скрипнула зубами и продолжала вышагивать.
Но очень скоро она начала задаваться вопросом, как долго еще продержится. Ее язык покрылся какой-то дрянью и казался огромным, горячим и распухшим. А слюна — вот гадость! — стала густой, тягучей и желтой. Горькая слизь то и дело подкатывала к горлу. Подступала тошнота, но, несмотря на все старания, рвота не начиналась. Те капли мочи, которые ей удалось с болью выдавить из себя, были темными. А с наступлением ночи выяснилось, что даже уснуть не удается. Жажда и головная боль затмили все остальное. Она сидела на кровати, сгорбившись и закутавшись в одеяло, и тряслась. В полицейском участке камера была теплой, а здесь она постоянно мерзла. Надзирательница принесла ей грелку — бутылку с горячей водой, но она обжигала кожу ног, а в остальном тело осталось таким же холодным, как прежде.
