Но сидеть взаперти было по большей части нудно. Ивлин от скуки снизошла до чтения своих школьных учебников: Евклида, Вергилия, «Бури» в обработке для женских школ. Обычно Ивлин нравился Вергилий, однако он оказался неподходящей компанией для камеры с белым кафелем на стенах и стойкой вонью рвоты и мочи. Окажись Эней в подобных ужасающих условиях, какая-нибудь богиня непременно сжалилась бы и спасла его. А «Буря» — просто идиотизм. Всего одна женщина на всю пьесу, и та противная мямля. Как можно воспринимать Шекспира всерьез, если он писал такую чушь? Евклид вообще невыносим. Как будто девушке в тюремной камере есть дело до углов и отрезков! Она пыталась представить, что думают сейчас ее родители. Придут ли они на суд? Скажут ли ей еще когда-нибудь хоть слово? Ее наверняка накажут, как только все откроется. Может, даже навсегда запрут в ее комнате. Или отправят за город, к бабушке и дедушке. Глупая вышла затея. Был бы здесь Тедди… Он наверняка сказал бы «я же говорил!». Ну и пусть.
Ради того чтобы еще раз увидеться с ним, можно и потерпеть.
* * *
На следующий день ее разбудили спозаранку, снова снабдили хлебом с сероватым маргарином, съесть который ей помешала нервозность, и принесли таз с холодной водой. Затем ее, пьянчугу (который уже протрезвел и имел весьма жалкий вид) и остальных суфражисток выпроводили во двор. Ивлин подумалось, что еще никогда в жизни она так не радовалась при виде других человеческих существ. Раньше она и не подозревала, как это ужасно — быть целиком и полностью предоставленной самой себе. Как будто ты не совсем человек. Она никогда бы не подумала, что ей нравится быть среди людей. А теперь была готова расцеловать суфражисток.
— Все хорошо? — спросила миссис Лейтон, взглянув на нее, и она благодарно кивнула. Все хорошо. Пока что.
Ее, пьянчугу и суфражисток погрузили в две «черных Марии». Внутри фургоны делились на тесные загородки, в которых едва хватало места, чтобы сесть. Прежние пассажиры фургонов выцарапали на стенках надписи: «Боб Эллиот, попрошайничество, одна неделя», «Джимми Барнетт, пьян и недееспособен, три шиллинга»… Ивлин поискала фамилии суфражисток, но не нашла ни одной. Ее сердце билось все сильнее, от нервозности покалывало руки. Тихий голосок в голове без умолку напевал: «Суд, тюрьма и голодовка. Суд, тюрьма и голодовка».
Ее подташнивало.
В магистратском суде их выпустили из фургонов во двор и как будто забыли о них. В этом дворе было и без того уже многолюдно, и он постепенно заполнялся полицейскими, людьми, обвиняемыми в мелких преступлениях, и юристами. Этот список пополнили и двенадцать суфражисток.
