Утром, как обычно, я спустился к завтраку, и пока папа суетился на кухне, разыскивая ключи и шляпу, а мама стояла, прислонившись к столешнице с сигаретой в руках, я рассказал им, что видел сон, о котором все говорят.
Они оба замерли. Мама посмотрела на меня и спросила:
– Ты уверен, что это тот самый сон? Что ты видел? Что он значит?
– Они устраивают ярмарку. Я должен на нее пойти.
Все было, конечно, странно: я не видел во сне никакой ярмарки. Но знание прочно засело в голове. Таков путь Червя.
– Какая еще ярмарка? – спросил отец. – Нет у нас никаких ярмарок.
– Уормкейки, – ответил я. – Уормкейки устраивают ее в своем особняке.
Родители переглянулись.
– И они пригласили тебя во сне? – спросил отец.
– Не то чтобы пригласили. Червь сказал мне, что я должен прийти.
– Это повестка, – сказала мама. – Именно об этом говорила Кэрол. Приказ.
– Черта с два, – сказал отец. – Кем они себя возомнили, эти уродцы?
– Я должен пойти, пап.
– Ты ни черта им не должен. Никто из нас не должен.
Я заплакал, потому что не мог и помыслить о том, чтобы проигнорировать сон. А еще потому, что почувствовал знакомый спазм и испугался, что изо рта снова полезут личинки. Мне казалось, они извиваются внутри, прогрызают путь наружу через давно мертвое тело. Я не знал, как донести до родителей то, что знал сам: Червь опустошил меня и предлагал наполнить снова. Отказаться от его предложения значило прожить остаток жизни как пустая телесная оболочка.
Слезы полились градом, омывая раскрасневшееся лицо, щеки горели, а всхлипы вырывались слабым шипением. Мама бросилась ко мне и крепко обняла, шепча на ухо то, что обычно в таких случаях говорят мамы.
– Я должен туда пойти, – повторял я. – Я должен пойти, должен. Я должен.
* * *
Я смотрю на профили детей, обративших свои маленькие лица к дяде Дигби как подсолнухи к солнцу, и пытаюсь представить себя на их месте много лет назад. За окном пылает закат, над заливом сгущается тьма. Свет в стеклянном куполе дяди Дигби освещает зеленый раствор, и его бледное мертвое лицо окружает розовый нимб.
Должно быть, я видел ту же картинку, когда сидел на стуле в окружении других детей. Но этого я не помню. Помню только страх. Скорее всего, я смеялся над шутками, как и все остальные.
Черепушка – это в каком-то смысле вышибалы. Суть игры не в том, чтобы обойти других и наслаждаться победой, а в искусственном отборе.
Похоже, Джонатана Уормкейка история больше не интересует. Его внимание приковано к темнеющей воде за окном. И хотя ее имя еще не прозвучало, образ Девушки Орхидеи тенью навис над всей историей. Интересно, причиняет ли ему это боль? Скорбь для упыря – слабость. Они презирают скорбь. Скорбящим в их мире места нет. Я смотрю на твердый чистый изгиб его черепа и пытаюсь понять, что происходит внутри.
