– Но вы же поместили ее в отдельную палату, разве нет?
– Простите?..
– После медицинского освидетельствования Бабинский описал мне сцену небывалого буйства. Вы ведь изолировали эту пациентку от остальных?
Женевьева чувствует, что ее застали врасплох, но старается не отводить глаза – это было бы признанием собственной слабости. Ей лучше, чем кому-либо, известно, что такое взгляд врача: на нее так всю жизнь смотрит отец. От взгляда врачей, отточенного профессией, ничто не ускользает – травмы, отклонения, нервный тик, слабость. Хотите вы того или нет, они читают вас, как книгу.
– Действительно изолировала. Таков порядок.
– Вы сами убедились, что эта девушка неуравновешенна. И неважно, мифоманка она или медиум – ее поведение агрессивно и представляет угрозу. Стало быть, ее место здесь. – Шарко с сигарой в руке возвращается за стол, берет перо из чернильницы и продолжает: – Впредь, Женевьева, прошу вас не беспокоить меня по таким случаям. Ваши обязанности здесь состоят в том, чтобы обихаживать пациенток, а не ставить им диагнозы. Извольте оставаться в рамках своих полномочий.
Эта отповедь прозвучала для Женевьевы, как удар грома. Хозяин кабинета меж тем уже снова взялся за медицинские карты и перестал обращать внимание на сестру-распорядительницу, которой он только что сделал унизительный выговор. Человек, появившийся в Сальпетриер гораздо позже, чем она, но заслуживший ее безмерное уважение, свел роль своей почитательницы до уровня простой сиделки. В его глазах опыт, приобретенный Женевьевой в этих стенах, годы трудов и преданности не дают ей права на собственное мнение.
Женевьева в оцепенении не может вымолвить ни слова. Как в детстве, когда отец бранил ее, она некоторое время стоит неподвижно, втянув голову в плечи и сжав кулаки, чтобы не разрыдаться, а затем, оставив слова Шарко без ответа, всё так же молча покидает кабинет, решив не тревожить больше врача, который вернулся к своей работе и потерял интерес к ее персоне.
17 марта 1885 г.
Кофе дымится в фарфоровых чашечках, приборы звякают о тарелки; купленный этим же утром хлеб еще горячий – если разломить хрустящую корочку, мякиш почти обжигает пальцы. В оконные стекла колотит неутомимый дождь.
Теофиль машинально помешивает ложечкой густой, черный, исходящий па́ром напиток. Молчание, которое теперь царит за столом во время семейных завтраков, невыносимо. Молчание и всеобщее равнодушие к пустому стулу, стоящему напротив. Имя Эжени в доме больше не произносят, как будто ее и не было никогда. За две недели ее отсутствия в домашнем распорядке ничего не изменилось – люди за столом намазывают маслом хлеб, окунают печенье в чашку с чаем, дуют на горячий кофе, жуют омлет. Только теперь это происходит в молчании.
