В дортуаре остаются те, кто еще не закончил приготовления к балу. Солнечные лучи, падая из окон, освещают сидящих на койках женщин, которые делают последние стежки, приводя в порядок костюмы, отрезают, подгибают, подшивают, подклеивают, разглаживают ткани и кружева, кто в одиночестве, кто в веселых компаниях. Бал состоится через три дня, все охвачены нетерпением – то тут, то там кто-нибудь заливается нервным смехом от избытка чувств.
В уголке дортуара, вдали от рукодельниц, Тереза сидит на койке Луизы и поглаживает девушку по волосам. Самая старшая среди умалишенных, отложив вязание, присматривает за младшей. Луиза лежит на спине, левой рукой придерживая на груди правую, парализованную; ладонь Терезы ласково скользит по густым темным волосам. Со вчерашнего дня девушка не произнесла ни слова, молчит и блуждает невидящим взглядом по дортуару. Медсестры регулярно пытаются ее чем-нибудь накормить – приносят кусок хлеба или сыра, даже раздобыли где-то плитку шоколада, но Луиза отказывается есть. Глядя на нее, неподвижную под одеялом, можно подумать, что у нее парализовано все тело.
С соседней койки за ними наблюдает Эжени. Вчера по распоряжению Женевьевы ее перевели в общую спальню, и она оказалась здесь одновременно с Луизой, когда девушку в полуобморочном состоянии принесли интерны. Ошеломленная Тереза, бросив вязание, кинулась тогда к своей подопечной, которую после гипнотического сеанса было не узнать: «Ох нет! Луиза, бедняжечка, что с тобой стряслось?!» Сдерживая слезы, Тереза пыталась помочь интернам уложить девушку-подростка на койку. В дортуаре сразу поселилась печаль, и потому сегодня с утра женщины рады немножко развеяться.
Эжени сидит на койке по-турецки, скрестив руки на груди. Глядя на Луизу, она чувствует, как внутри поднимается волна гнева, но понимает, что ничего не может сделать. Как выразить протест медсестрам, врачам, тому самому врачу, всей больнице, если, сто́ит лишь повысить голос, ее сразу запрут в одиночной палате, а то и прижмут платок с эфиром к лицу.
Она переводит взгляд за окно. Вдалеке умалишенные гуляют по аллеям, расцвеченным лучами солнца, и сразу оживают детские воспоминания о том, как родители водили ее в парк Монсо. Весной и летом по воскресным дням они бродили по главным аллеям и по тенистым тропинкам, смотрели на фонтаны и колоннады, пересекали белокаменные мостики с перилами, встречая на своем пути других детишек, женщин в чудесных нарядах, респектабельных господ, что-то вещавших и отбивавших ритм тросточками. Еще Эжени вспоминает о семейных пикниках на лужайках, о том, как ладони пахли свежей травой, о толстой шершавой коре восточного платана, о чириканье воробьев, порхавших с ветки на ветку, о праздной толпе – целом облаке из кринолинов и зонтиков от солнца, о стайках детей, гонявшихся за собачками, о черных цилиндрах и шляпках с цветами, о безмятежном покое огромного парка, где время будто застыло, где жизнь казалась прекрасной; о временах, когда они с братом еще могли наслаждаться настоящим, не страшась будущего.
