– Кажется, у нас сахар закончился, мадам.
– Ничего страшного. Присядь.
Жанна, протянув Женевьеве чашку, усаживается напротив за маленький деревянный стол. Сестра-распорядительница охватывает двумя ладонями чашку, в которой исходит паром кофе. Ни шляпку, ни плащ она так и не сняла.
Из окна видны пересекающие площадь Пигаля фиакры.
– Средопостный бал уже прошел в этом году, мадам?
– Нет, будет через три дня.
– О… Девчонки, наверно, ждут не дождутся.
– Да уж, все в предвкушении.
– А как поживает Тереза?
– Как всегда. Вяжет.
– Я до сих пор ношу шали, которые она мне связала. Смотрю на них и улыбаюсь.
– Ты сохранила вещи из Сальпетриер? Разве они… не навевают грустных воспоминаний?
– О нет, мадам. Мне нравилось в Сальпетриер.
– Правда?
– Без вас и без доктора Шарко… я бы ни за что не выкарабкалась. Мне стало лучше только благодаря вам.
– Но… сейчас, когда уже прошло столько времени… неужели тебе не вспоминается ничего плохого?
Девушка смотрит на Женевьеву с удивлением, задумывается ненадолго и отворачивается к окну, обронив:
– Там, в Сальпетриер, я впервые почувствовала, что меня любят.
Женевьева тоже смотрит в окно. Она чувствует себя виноватой оттого, что пришла сюда и задает такие вопросы, – виноватой вовсе не перед Жанной, а перед Сальпетриер. Ей кажется, что тем самым она предает больницу. Раньше ей не приходило в голову ставить под сомнение тамошний режим и лечебные практики. До сих пор у этого заведения не было лучшего защитника, чем Женевьева, даже среди интернов. Она чрезвычайно высоко ценила врачей, создавших Сальпетриер серьезную репутацию, и до сих пор относится к ним с уважением. Но сомнения уже не дают ей покоя. Как можно столько лет верить во что-то, а потом вдруг поколебаться в своей вере? Чего сто́ят убеждения, которые не выдерживают критики? Бессмысленно за них цепляться, это значит не уважать себя, а стало быть, ей ничего не остается, как отказаться от своей присяги на верность Сальпетриер, чьи достижения она всегда отстаивала.
Женевьева думает о Луизе. Когда сегодня утром поезд прибыл на вокзал, она села в первый же фиакр, направлявшийся в сторону Сальпетриер, а выйдя из него у ворот, сразу поспешила к лекторию и еще не успела пройти за распашные створки, как услышала доносившиеся из-за них крики Луизы, а как только вошла в зал, первое, что ее поразило, это полное бездействие собравшихся там мужчин. Луиза лежала на сцене, дергаясь всей левой половиной тела, кричала, звала на помощь, и никто из этих мужчин не сделал к ней ни шага, будто картина женского отчаяния обратила их в камень. Женевьева уже поняла, что происходит, – издалека было видно, что правая половина тела девушки неподвижна. Она взбежала на сцену, растолкав оцепеневших зрителей, и в неосознанном порыве обняла Луизу. Для нее это было внове – никогда в жизни она не обнимала пациенток, да и вообще никого, кроме сестры. Бландина была последней, кого Женевьева заключала в объятия.
