Клери-отец протягивает подписанные документы Женевьеве. Она пробегает их взглядом и смотрит мужчине в лицо:
– Вы позволите задать вопрос?
– Прошу вас.
– Зачем вы препоручаете нашим заботам дочь, если не ждете, что мы ее вылечим? У нас здесь не тюрьма. Мы помогаем нашим пациентам исцелиться.
Нотариус погружается в задумчивость, затем встает со стула и решительно нахлобучивает на голову цилиндр.
– Если кому-то мерещатся мертвецы, значит в деле замешан дьявол. Мне не нужны бесовские происки в собственном доме. У меня больше нет дочери.
Он с прощальным жестом покидает кабинет Женевьевы.
* * *
В безлюдном больничном парке смеркается. Он ничем не отличается от других парижских парков, разве что днем здесь можно встретить больше женщин, чем где бы то ни было. Зимой, закутавшись в толстые шерстяные шали или в накидки с капюшонами, они прогуливаются по мощеным аллеям, в одиночестве или парочками, бродят медленными, монотонными шажками, радуясь возможности побыть за стенами больницы, невзирая на холод, от которого стынут пальцы. С наступлением теплых дней лужайки и заросли обретают былое великолепие. Раскинув подолы платьев на траве, умалишенные жмурятся на солнышке и бросают припасенные крошки голубям. Иные, не склонные кормить замызганных пернатых тварей, уединяются где-нибудь под деревом и говорят о том, что нельзя произносить вслух в дортуаре. Вдали от чужих ушей они поверяют друг другу свои чувства, обнимают за плечи, трогают за руки, за шею, касаются лиц, губ, грудей, бедер, слушают убаюкивающий щебет птиц и обмениваются обещаниями не расставаться, когда выйдут отсюда. Ведь они здесь ненадолго – правда? – их жизнь не закончится в этом месте, нет, такое нельзя и помыслить. Однажды черные железные ворота под аркой распахнутся перед ними, и они снова пойдут по тротуарам Парижа, как прежде…
Рядом с тенистыми аллеями высится часовня, словно страж, присматривающий за парком и за теми, кто блуждает по его тропам. Этот храм превосходит в размерах все прочие больничные постройки, он маячит перед глазами отовсюду, куда бы вы ни пошли, – виден с поворота аллеи, над зелеными кронами, из окон. Он словно преследует вас, массивный и величавый, отяжелевший от молитв, сокровенных признаний и таинств, творящихся в его чреве.
Женевьева ни разу не переступила порог этой часовни, не отворила деревянных дверей, окрашенных в пурпур. Пересекая двор, чтобы попасть в другой больничный корпус, она проходит мимо огромного каменного здания с равнодушием, а порой и с презрением. Когда-то в детстве каждое воскресенье ее насильно водили в католический храм на мессу, и всякий раз она читала молитву сквозь зубы. Сколько Женевьева себя помнит, всё связанное с тем местом вызывало у нее отвращение – грубые деревянные скамьи, фигура Христа, умирающего на кресте, облатки, что совали ей в рот; молитвенно опущенные головы верующих, нравоучения, которыми им пудрили мозги. Все слушали проповедь лишь потому, что на том, кто ее произносил, было церковное облачение, он стоял перед алтарем и оттого имел власть над сельскими жителями. Прихожане оплакивали Распятого и одновременно молились Его Отцу, некой абстрактной сущности, обладавшей правом вершить суд над людьми на земле. Женевьеве такая концепция казалась гротесковой, а церковное действо вызывало раздражение. Единственное, что мешало белокурой девочке, во всем остальном прилежной и послушной, открыто выразить протест, – это уважение к родному отцу. Отец был врачом и пользовался доброй славой у жителей всех окрестных деревень, но если бы его старшая дочь отказалась ходить к воскресной мессе, на него стали бы косо смотреть. Церковь в сельской местности играет важную роль, куда важнее, чем в городах. В деревеньках, где все друг друга знают, не приветствуется инакомыслие, здесь нельзя оставаться дома утром по воскресеньям. Кроме того, была Бландина – сестренка Женевьевы, младше на два года. Тоненькая, почти прозрачная, рыженькая куколка. Бландина была чрезвычайно набожной, и все, что старшая сестра молча отвергала, младшая обожала. Она как будто веровала за двоих. Эта набожность, проявившаяся у Бландины в самом нежном возрасте, заставляла Женевьеву испытывать противоречивые чувства. Она любила сестричку, восхищалась ее религиозным рвением, на которое сама была не способна, и думала, что лучше бы ей тоже уверовать. Женевьева чувствовала себя не такой, как все, и гнев, который приходилось скрывать, ее изнурял. Наблюдая за Бландиной, видя, что любовь к Господу странным образом делает ее взрослее и мудрее, Женевьева пыталась изменить собственный образ мыслей, принять новое мировоззрение, заставить себя уверовать, но ничего не получалось. Чем больше она думала об этом, тем сильнее убеждалась, что Бога не существует, церковь – надувательство, а священники – обманщики.
