* * *
Город спит. В бабушкиной спальне Луи помогает Эжени поставить все тяжелые ящики на место. Они не обменялись ни словом. Сидя на кровати, пожилая женщина баюкает в ладонях медальон, поглядывая на внучку.
Когда задвинут до конца последний ящик, слуга и Эжени поднимаются с колен.
– Спасибо, Луи.
– Доброй ночи, мадам, мадемуазель.
Он бесшумно удаляется.
Луи поступил на службу в дом Клери вскоре после того ограбления. Обстановка была нервная, и хозяйское семейство несколько месяцев зорко наблюдало за всеми действиями нового слуги, опасаясь очередного предательства. Шли месяцы, превращались в годы, а Луи оставался с ними. Скромный и верный слуга, не позволявший себе лишнего слова и жеста, был из тех, благодаря кому буржуа могли тешить себя мыслью, что некоторые люди просто рождены для того, чтобы им прислуживать.
Эжени садится рядом с бабушкой. Аромат смоковницы уже исчез из комнаты – можно было бы подумать, что дедушка ушел, но Эжени еще чувствует тяжесть во всем теле. Обычно всякий раз, как ду́хи удалялись, к ней тотчас возвращалась жизненная энергия, словно, уходя, они отдавали ей то, что позаимствовали, чтобы явиться. Однако сейчас ее плечи по-прежнему налиты свинцом и она сидит неподвижно, опираясь двумя руками о краешек кровати.
В соседних комнатах все спят. К счастью, устроенная ею суматоха никого не всполошила.
Склонившись над медальоном, пожилая женщина делает глубокий вдох и решается заговорить:
– Как же ты узнала?
– По наитию.
– Не лги мне, Эжени.
Девушка с удивлением видит гнев на бабушкином лице – раньше оно всегда было благосклонным и ласковым, а теперь бабушка смотрит на нее в точности как отец. У главы семейства Клери и его матери, оказывается, есть одинаковая способность замораживать взглядом, суровым и осуждающим.
– Я много лет наблюдаю за тобой и молчу, но все подмечаю: порой ты замираешь с таким видом, будто кто-то стоит у тебя за плечом и шепчет на ухо, а твой взгляд устремлен вдаль, на что-то нездешнее. И вот сейчас это опять с тобой случилось, ты застыла, а потом вдруг бросилась вытаскивать ящики, как одержимая, и вернулась ко мне с медальоном, который я оплакиваю восемнадцать лет. Не надо мне говорить, что это было наитие.
– Я не знаю, что еще вам сказать, бабушка.
– Правду. Ты носишь в душе какую-то тайну. В этом доме я единственная, кто относится к тебе со всем вниманием, ты и сама это понимаешь.
Эжени опускает глаза. Руки, сложенные на коленях, комкают сиреневую крепделень
