Коваль ласково провел рукою по ее склоненной головке.
— Глупая моя девочка! Разве сама ты примирилась со «счастьем», которое заготовлено здесь господином Бессоновым, господином Уальдом и госпожой миллиардершей? У тебя был муж, ребенок, вот этот дом, свое хозяйство. Что же ты не наслаждалась? Почему запросила другой жизни?
— Я полюбила тебя!
— Хорошо! Допустим, что сейчас ты довольна. Надолго ли? Ведь кончится тем, что мы друг другу надоедим и начнем искать нового счастья. Да разве в этой так называемой любви все счастье? Человеку сильному, настоящему человеку нужна борьба, нужно препятствие, которое надо одолеть… Да и просто подраться хочется.
Коваль вытянул руку, сжатую в кулак, и блеснул глазами. Наташа порывисто обняла его шею.
— Ты — мой сильный, большой, страшный.
И целовала его губы и, задыхаясь, повторяла:
— Страшный… страшный… А я тебя не боюсь, не боюсь!..
Вдруг Коваль оттолкнул ее резким движением. Наташа, вся раскрасневшаяся, глазами, пьяными от страсти, оглянулась на дверь.
Слегка смутившаяся при виде нежной сцены, стояла, взявшись рукою за косяк двери, Эвелина Шефферс и словно не решалась переступить порог.
Коваль поднялся навстречу, выпрямился, весь напружинился, как змея, ставшая на хвост. По лицу его пробежали тени, брови сдвинулись, и на лбу обозначилась глубокая поперечная борозда. И когда он заговорил, Наташа невольно вздрогнула от холодного, стального голоса:
— Чем обязан?
— Я хотела… Мне хотелось поговорить с вами.
— А, понимаю! «Полярная императрица» милостиво посещает заключенных. Правосудие, потом милосердие!
Коваль отвесил низкий шутовской поклон.
Эвелина решительно шагнула вперед и свободным жестом протянула руку.
— Браво! Императрица нарушает первая законы, обязательные для ее подданных.
— Мне необходимо, Коваль, говорить с вами наедине.
— Можно! Наташа, оставь нас. Зайдешь вечером.
Воскобойникова побледнела и тихо, словно пришибленная, вышла.
— Не бойтесь, ваше величество, что кто-нибудь подсмотрит или подслушает нашу тайную беседу. Я могу запереть двери завесить окна…
— Я никого еще в жизни не боялась!
— Поздравляю! Вы оправдываете славу неустрашимых американок. Впрочем, с миллиардами легко быть храброй.
— У меня их нет.
— Ну, были! И явились новые. Уальд показывал мне вашу кладовую. Там, конечно, больше, гораздо больше, чем когда-то лежало в банках на имя Эвелины Шефферс.
— Кладовая — собственность колонии.
— Правда? Не одолжите ли мне в таком случае десяток-другой миллионов долларов? Да, кстати, не уволите ли меня весной в отставку? Я предвижу, что мне не ужиться в вашей стране добродетельных поросят, которых вы собираетесь исправлять детскими наказаниями за драку и прочие провинности.
