Грязные пришли, усталые, мокрые. Дождь все усиливался, а еще больше намучились, когда ее в окно школы втягивали, как спящего тигра. Они думали, что Сова уже вернулась.
Но «наш Петя», видно, ее далеко увез. Все помылись, похихикали, уснули, а ее еще не было.
Вскоре меня разбудил Сенька. Сорока бредил, и мальчишки растерялись; он никого не узнавал, что-то бормотал. Я тоже перепугалась. Но тут приехал «наш Петя» с Совой, помчался за фельдшером; тот приехал, сделал Сороке укол и велел поместить в отдельный класс, чтобы ребята его не теребили.
И мы с Совой просидели возле больного всю ночь; она была главной сиделкой, а я — дублершей, но меня он больше слушал. А утром очнулся и стал извиняться, такой виноватый, точно нарочно, назло нам все устроил. И сам тощий, зеленый, за одну ночь стал почти скелетом.
Дождь лил всю ночь. Казалось, кто-то свесил с неба толстые стеклянные бусы и они звенят на ветру. Чтобы выйти, приходилось переправляться через огромную, почти как у Гоголя в «Старосветских помещиках», лужу. До кухни и до правления путь оставался вплавь.
Я не поверила, попробовала выйти нормально, сразу увязла.
Мальчишки с трудом меня вытянули, крича: «Эй, ухнем!»
Потом появился у нас председатель, огромный, как движущийся самоходный кран, в сапогах и плаще.
— Придется, ребята, возвращаться домой. Дождь надолго, одеждой подходящей я вас обеспечить не смогу, а простужать жалко.
Все загалдели, Сенька даже крикнул:
— Мы не сахарные! Подумаешь, дождь!
Но председатель его быстро оборвал:
— Не митинговать! Я выделил грузовик, через час вещи и больного погрузить, ну и девиц, кто послабже. Остальные своим ходом до станции дойдут…
Он закурил.
— А вообще, хоть вы народ балованный, но работать можете. Приезжайте на другой год, приму…
И тут мы узнали, что он горожанин, по профессии ветеринарный врач и сам добровольно попросился в колхоз, хотя его оставляли в аспирантуре в академии. Это Сова нам сообщила, а мы так и не успели его поближе узнать, вот невезение!
Вообще жалко было уезжать до слез, прямо кусочек души оставляли. Никогда бы в школе мы друг друга так не узнали. Вдруг оказалось, что троечник Гриша — человек человеком на воздухе, а Татка, наша единственная отличница, — зануда из зануд. У меня зевота начиналась, как только она открывала рот. И я жалела Сороку. Своими руками, можно сказать, отдала этой дурище.
На станцию мы пришли босые, грязные, как трубочисты. Старенький дежурный погнал нас от колонки.
