Огородами прибежала Стеша:
— Чаго этому гаду надо было?
— Никодима искал.
— Ребятишкам не угрожал? Гриня-то вылитый дед, это ж для Бунчука, как для быка красная тряпка.
— Гринь, будь поаккуратнее, они, вон, у Яремы всех курей перестреляли, он не хотел их у сарай пустить, двинули прикладом и курей позабирали. Ярема лежит, похоже, с сотрясением мозга, а жинка яго слезьми давится. Страшное время настало. У Егорши дочка в Раднево со дня на день родить должна, а как теперь ехать, поди, и лошадь отбярут?
— Стеша, ты тоже постарайся поменьше Викешке на глаза попадаться, одежку поплоше надевай и платок темный натяни, они ж жеребцы вон какие откормленные.
— Не верю! — воскликнула Стеша, — не верю, что наши им по зубам не дадут!!
— Тише, Стеш, тише, в такое-то время никому верить нельзя, вон, Гущев, падлюка болявая — не зря его так с детства кликали, нацепил повязку, винтовку, вон, дали, ходит, гад, по хатам, как хозяин, а ведь при наших-то без одного дня как помирать собрался.
Неделя прошла в напряжении, полицаи ходили по дворам. У кого была скотина — отбирали молоко, яйца… Осмотрев лошадь Егорши, к его немалому облегчению, не забрали — осматривающий её немец, знать ветеринар, с трудом подбирая слова, выдал по-русски: — нога шлехт, плохо!
К концу месяца резко захолодало, подморозило, сильный, порывистый ветер гонял по опустевшим, большей частью неубранным полям поземку. Снега пока было мало, и ветрище продирал до костей, немцы в своих мышиных шинелях начали мерзнуть.
— Это вам не в Европах в шинелишках, здеся генерал самый наиважный имеется, по фамилии Мороз, а зима-те студёная будет, все приметы про то ещё с конца августа говорили, да и кости крутють ого как, — дед Ефим, почти не слезавший с печки, много раз порадовался, что не стали перед войной возводить новую хату, в старой-то места было мало, вот и не селились к ним немцы.
А в просторных хатах, почти везде в передней горнице жили немцы, хозяева же ютились в печных закутках.
Стеша, плюнув на все, оставила свою хату и перебралась к Марье Ефимовне с ребятишками. — Пусть хоть спалят её вместе с собой! — она отлупила мокрым полотенцем повара-немца, который попытался её облапать, и убежала в одном платье к Крутовым. Два дня тряслась, боясь, что немцы её расстреляют, но Ганс, так звали немца, только смеялся и, так как никто не видел его конфуза, начал постоянно ходить к Крутовым.
Его визиты принесли пользу — когда Гущев завалился без стука в хату, с порога заорав: — Ну, что, падлы… — Ганс мгновенно схватил того за шиворот и, пнув под зад, спустил с порога.
