В Ленине это отсутствовало начисто. Зато хватало искренней убежденности (временами просто святой простоты) в праве распоряжаться судьбами народа и каждым человеком в отдельности. При всей демократичности обращения нечто мессианское руководило его поведением. И он это сознавал: он не живет, а исполняет историческую миссию.
К величайшему горю великого множества людей (я не пишу: всего человечества — это было бы неправдой), эта почти религиозная уверенность замыкалась на священном праве распоряжаться жизнями, в том числе и убивать. Убийства обосновывались исторической неизбежностью и необходимостью всеобщего счастья и процветания и облекались в форму диктатуры пролетариата.
И надо признать, пролетариат подпер своим плечом вождя, тоже отчасти проникнувшись мессианской идеей.
Большевики, казалось бы, прирожденные диалектики, а приняли учение Маркса как догму. Все, что не умещается, не втискивается в догму, не хочет быть втиснутым, — отсечь. Это не имеет права на жизнь.
Но Сталин громоздил расправы прежде всего во имя неприкосновенности и неограниченности своей власти: до предела отжать все лишнее, а лишнее и лишние — все, что не есть Сталин.
Все эти так называемые оппозиции, заговоры, перерождения, гнусные опалы за какие-то прегрешения являлись в подавляющем большинстве чистейшим вымыслом — истребить всех, кто имел какое-то значение в партии, особенно в прошлом, ибо это прошлое стремительно переписывалось и перекраивалось. Из этой кровавой свары все выше и выше вздымалась фигура Сталина. Во всех его действиях присутствовала ограниченность, неразвитость духовная, художническая. Он так и не сумел преодолеть примитивные представления о мире.
Как страсть всякого примитивного существа, жажда власти превосходила в нем все прочие инстинкты (нет, не чувства, а именно инстинкты: животное в нем было выражено ярче и больше всего).
Для Ленина власть сама по себе не имела столь важного значения. Власть давала ему возможность воплощать в действительность догмы, которые составляли каркас его убеждений. Через эти догмы он брался осчастливить человечество. Власть для него — нечто побочное. Для Чижикова — жгучая страсть, смысл бытия, и уже в этом вся примитивность его натуры, обедненность чувствами…
Останься в миру большевики с заметными заслугами и хотя бы толикой самостоятельности, Чижиков состряпал бы новые процессы под какими угодно ярлыками. Для этого под рукой томились в неизбывном рвении министр Берия, прокурор и министр Вышинг ский, идеологи Жданов, Молотов, Митин, Юдин, Аристов, Поспелов и запуганное, оболваненное общество, гордо именующее себя «самыми свободными людьми на земле». Его постепенно озаряла любовь к очередному богочеловеку — третьему после Ленина и тоже избавителю, коли принять во внимание революционное вознесение Троцкого, тоже под стать иконному.
