— Тут я рассвирепел, как лев, — рассказывал потом Мокий. — Думаю, ах ты, проклятый кровопийца. Если бы не Фаддей, я с тобой и разговаривать не стал бы! Вышел на середину комнаты и как хвачу «Херувимскую», да так, как только один я умею. Купчина и рот открыл. Больше не торговался и тебя велел приводить. Деньги я потребовал вперед и расписку за нас обоих выдал!
Мокий передал деньги Максиму:
— На себя не надеюсь! Могу не удержаться и купить ореховой халвы. А из этих денег мы и гроша тронуть не смеем.
* * *
После свадьбы друзья пробирались домой, словно воры. Заглянув с улицы в окно сторожки, они увидели дремавшего Веденея. Мокий поскреб по стеклу. Веденей прислушался, вылез из старого просиженного кресла и, позевывая, пошел открывать дверь. Тут же забросал приятелей вопросами: что пели, что ели и, вообще, как было на свадьбе?
Мокий досадливо отмахнулся, а Максим, как бы заново переживая свое унижение, принялся рассказывать, что пели они хором и все, что полагалось на свадьбе. В доме у купца собралось очень много народу. Певчих посадили отдельно. А потом подгулявший купец стал требовать:
— Желаю, чтобы семинаристы пели и плясали «Ах вы, сени, мои сени»!.. А коли не будут, запру их на целую неделю и не выпущу!
Максим признался, что очень хотелось стукнуть купца по башке, но он сдержался, ибо в эту минуту будто кто на ухо шепнул ему: «Родные мои, помогите, если можете…»
Веденей перевел взгляд на Мокия, и тот, скривив рот в улыбку, подтвердил:
— И «Сени» плясали, и «Тройку» пели… Все, милый, было: скандала не хотели!
— Подрясники-то хоть скидывали? — поинтересовался Веденей. Не получив ответа, предостерегающе заявил: — Вы смотрите, никому об этом не сказывайте, не дай бог, на курсах узнают!..
Утром Максим понес деньги больному товарищу. Не спеша перешел двор. Откуда-то из-за угла рванул, налетел ветер, и рядом застонало дерево. Это дерево всегда в непогоду стонало, и однажды Максим пошутил:
— А может быть, это дерево раньше человеком было, вот и стонет, жалуется!
— На-кысь, чего выдумал! — возмутился Фаддей. Но потом, проходя мимо, всегда снимал шапку и кланялся дереву, как знакомому человеку.
В темных сенцах маленькой сторожки Калинкия Максим нащупал дверь. Под нажимом плеча она со скрипом отворилась. В комнате, на лежанке, закутанное в одеяло, сидело что-то страшное, с рыжей всклокоченной гривой…
— На-кысь… пришел… не забыл… Максимушка…
Сердце Максима наполнилось жгучей, невыразимой жалостью. Пересилив себя, он каким-то чужим голосом ответил:
