Сказала, да, видно, спохватилась — знала уже, что и у меня нрав крутой, не терплю, когда гордость задевают, — оглянулась, огрела коня плеткой. «А ну, джигит, догоняй!»
Только комья земли мокрой в лицо полетели… Пока собирался, она уже за версту ускакала. Отпустил я удила, скачу за ней, а сам думаю: «Дурак ты, дурак! С какой бабой в весенней степи про политику рассуждать вздумал!..»
А она видит, что догоняю, смеется… Их, женщин, ведь не поймешь. Смотрит на меня, хохочет, до того хороша — ну прямо съел бы ее всю, вместе с сапожками!
Обнял я ее, а она так и вьется в руках, словно ей щекотно. Ну я, недолго думая, сорвал ее с седла и — к себе. Обхватила за шею, смеется, тихий такой смех, счастливый… И глаза закрыла…
Якуб замолчал.
Я перевернулся на спину, зашуршав травой.
— Ты, оказывается, еще бодрствуешь? — насмешливо пробормотал Якуб. — Я думал, тебя сморило…
— Нет, слушаю…
— Один раз вызывает меня полковник. Уезжаю, говорит, на два дня, присмотри за домом. Потом уж я узнал, что это Мария его надоумила. Боюсь, мол, офицеры твои как напьются, мимо пройти страшно, глаза, как у голодных волков. Единственный, говорит, порядочный человек — Якуб Салманов. Попроси его, чтоб был поблизости. А тот верит, дурак… Он ей, как ребенок, верил…
Я с вечера расставил часовых вокруг полковничьего дома и — к ней. Ужинать пригласила.
Вошел в гостиную, она — навстречу… Платье на ней черное, переливается все, словно звездное небо. Вырез до самых грудей! А сама вся, как из ртути: то встанет, то сядет, то руку мне протянет, а рука белая-белая!..
Одним словом, ужинал я у нее до утра, а к еде мы так и не притронулись… А утром, как мне уходить, она вдруг и говорит: «Давай, милый, уедем отсюда навсегда, забудем эти проклятые пески…» Можешь себе представить — из-за бабы родину покинуть! Ну ей я так, понятно, не сказал, отшутиться решил: не могу же, говорю, я изменить своему полковнику…
Прикрыла она глаза ресницами, а под глазами-то тени синие. «Не надо, — говорит, — смеяться, милый, я это очень серьезно. Уедем отсюда! Поедем к отцу, будем жить в имении!» — «Ты думаешь, большевики пощадили ваше имение?!» — «Ну не в имение! За границу! В Европу, в Америку, в Австралию — только прочь из этого ада! Из этих раскаленных песков!» Тут я перестал шутить и сказал ей, что эти раскаленные пески политы кровью моих предков. Что эта земля — моя родина!
Она, видно, поняла, что это мое последнее слово. Глаза погасли, лицо сразу поблекло, постарело даже… «Я, — говорит, — в тебе обманулась. Ты — дикарь! Такой же, как твои собратья, скитающиеся в песках со своими вшивыми овцами! Ну и торчи здесь! Вчера большевики отца твоего убили, завтра с тобой разделаются. И пусть. Так тебе и надо, дикарь!» — «Молчи, Мария!» Она как сверкнет глазами! «Здесь я приказываю! Ты только лакей! Слуга полковника!» Окинула меня презрительным взглядом, отошла к окну, потом оборачивается: «Родину он захотел! Свободу! Зачем вам свобода, своре головорезов?»
