«…Достоинство и изящество, которые вам не приходится культивировать» (Ч. Трунгпа).
Ох, как давно мучает, и не отпускает, и не дается мне это понятие. Мучительно ищу я его, как свой Грааль, устраиваю мозговые штурмы с детьми, впадаю в депрессию оттого, что ни я, ни они вслед за мной не могут наполнить смыслом это слово.
В какой-то момент жизни я болезненно начала ощущать его недостаток в себе. Но сколько ни пыталась понять, чего я, собственно, хочу, сформулировать получалось лишь дефицит.
Оно, похоже, из серии понятий вроде нежности — для всех однозначно, но не описать. Поброжу хоть вокруг да около.
Вот, например, достоинство.
«Аристос (достойный человек; согласно Гераклитову определению, в понятие „достойный“ входит независимость суждений, стремление обрести внутреннюю мудрость и внутреннее знание) стоит десяти тысяч других» (Гераклит по: Д. Фаулз. Аристос).
Достоинство — весьма близкое понятие, может быть, одна из основных составляющих. Достоинству противостоит мелочность? До-стоинство — это что-то про «знать себе цену» и при этом считать ее немалой? Или про стояние, стойкость? Скорее первое.
Есть некое мерило, планка, ниже которой унизительно.
Почему-то вспоминаются Стругацкие «Трудно быть богом», помните: «благородный дон Румата».
Благородство: достоинство, мужество (а у меня еще и женственность), великодушие, любовь к жизни и людям. Откуда все это берется?
Благо-родство. Все это отлично взрастает, воспитывается на почве знания принадлежности к Роду, сильному, великому, значительному. И это может быть не только княжеский род, но и род пахарей, кузнецов или купцов. Важна гордость. Гордость за род, чувство сопричастности с чем-то большим, историей, может быть (это мои фантазии), и дело в особом воспитании. Однако оно ведь на этом и строится…
Моя мама свою семью не любила, не хотела вспоминать и уж точно не гордилась. Это было про ее обиды на мать, хотя фамилия-то родовитая и с богатой историей. Отец из еврейской семьи, бабушка по его линии навсегда останется для меня символом благородства. Обед на скатерти с «приборами», салфетками, обязательной сменой тарелок, чашками на блюдцах, вазочками и супницей, и все это в столовой, а не на кухне. Но главное не это. Никогда не помню ее ворчащей, жалующейся (хотя от кухни до столовой доходила она с большим трудом), не помню, чтобы ругалась, когда суп проливали на скатерть… Никогда (!) нытья, жалоб, скандалов, просто повышенного голоса. Еще помню не ее, отца, рассказы про войну, эвакуацию. Он рассказывал о своей маме с обидой: «Все везли драгоценности, водку, крупы, а она какие-то „дорогие сердцу вещи“, фотографии, не знаю, как мы выжили с ее непрактичностью!» Я понимаю его, но чувствую какую-то щемящую гордость.
