«Мне и самому не верится, что я дома. Я и не знаю, как я смелости набрался. Ведь мне каждый день все одно и то же твердили: арестуют, лишь успею ступить на советскую землю, в Сибирь сошлют… Что ты будешь делать в этой несчастной и разрушенной стране? Меня называли сумасшедшим. А из Риги в Таурене ходит автобус, около дома, на обочине дороги, растут цветы, старые дороги запахиваются — расширяются поля. Нет, когда разруха, не сажают цветы, цветы сажают в надежное время, когда люди уверенно смотрят в завтрашний день».
— Мне нужно по дому похлопотать, — сказала мать. — Может, прилечь хочешь или в сад выйдешь? Запущен он очень: всем недосуг…
Теодор вышел в сад и начал бродить под яблонями. Да, сад был запущен. Яблони не окопаны, вокруг них растет крапива, а у полузасохшей груши не обрезаны сучья. Перед домом, с южной стороны, около скамейки — две цветочные клумбы с желтовато-коричневой бархатистой резедой и полураспустившимися белыми флоксами. Здесь живет его сестра — и она разводит цветы.
Какая-то девушка вошла в укутанный сумерками двор и поставила к веранде грабли. Теодор встал со скамьи, шагнул ей навстречу:
— Даце?
— Даце, — улыбнулась она.
— Здравствуй, Даце… Ты меня, наверное, не узнаешь? — Теодор протянул сестре обе руки.
Она поцеловала брата в щеку, и он услышал глубокий вздох облегчения:
— Вот наконец ты и дома. Мне уже в поле сказали.
— Тебе сказали? — удивился он. — Кто же сказал тебе?
— Виолетта Себрис. Она тебя не узнала, но сказала, что ты искал дорогу, сказала, какой ты собой, я и догадалась, что это ты. Только не могла сразу прийти, — закончила Даце, словно извиняясь. — Половину клевера еще не сложили.
Теодор внимательно смотрел на сестру. Такое же продолговатое лицо, как у него, полные, энергичные губы, а брови до того светлые, что их и не видно. Ей уже двадцать пять лет… Как меняются маленькие девочки за четырнадцать лет!
Взявшись за руки, они вошли в темную комнату. Даце принесла керосиновую лампу, зажгла ее, поставила на стол и посмотрела на брата.
— Видишь, какой у нас еще свет. Трудно. Но в будущем году, наверно, дождемся…
Она не успела договорить: кто-то постучался, и в комнату вошла молодая девушка в синем полосатом платье; еще с порога она крикнула:
— Я сдержала слово, Даце! Вот тебе «Петр Первый» со всеми боярами… в новом переплете.
Она положила на стол толстую книгу и только тогда заметила Теодора.
— Это мой брат, — сказала Даце.
— Здравствуйте, — девушка подала руку. Она пытливо и пристально посмотрела на него. — Ингрида Лауре.
