Вагон швыряло, мы обнялись, чтобы не свалиться.
Что ждет нас? Смерть в окопах? Но разве найдешь ответ, когда внутри все трепещет от неуверенности?
За окном идет снег, стучат колеса.
Вздыхают во сне товарищи. Тепло исходит от молодых тел, у которых еще почти нет острого мужского запаха.
Наступают самые гнетущие минуты сегодняшнего дня — уже нет сил бороться с усталостью. Скоро полночь, а нервы гудят, и кровь пульсирует в висках.
Наконец мы тоже уснули. Вдруг около часа ночи громкие жалобные возгласы разбудили всех. Пронзительные вопли резали слух, а глаза все никак не могли побороть сон.
— Сухдол, конец Чехии! — крикнул кто-то.
— Граница!
В поезд лезли новобранцы.
Плач и причитания провожающих женщин доносились с перрона. Своды отражали и зловеще усиливали эти звуки, превращая их в пронзительные душераздирающие вопли. Это было жестокое пробуждение: мы остро ощутили, что до сих пор еще были, можно сказать, дома, в пределах родной земли, за которыми разверзлась чужбина. С этой минуты наша жизнь уже не принадлежит нам…
Некоторые мои товарищи не могли сдержать слез. Все мы продрогли, у нас болели бока; это была первая ночь в вагоне, ночь, проведенная не в постели, вдали от надежного домашнего тепла. Сознание действительности, исчезнувшее было во сне, вновь отдалось почти физической болью в сердце. Грустен был этот перрон. Его отвратительная акустика превращала тихие рыдания жен в неистовый вой.
Я подсел поближе к Пепичку, чувствуя, что у него, привыкшего к одиночеству, я смогу почерпнуть бодрость духа. Не видеть бы всего, что творится вокруг нас этой ночью! Не видеть, как жены в отчаянье бросаются на шею новобранцам, вырывая у них из рук чемоданы, которые падают с глухим стуком. Странный пугающий звук!
В соседнем вагоне запели: «Где родина моя»[20].
Ром, которым нас снабдили матери, надеясь, что глоток его придаст нам сил в окопах, выпит единым духом. Пустые бутылки мы разбиваем о фонарные столбы. Прощай, Чехия!
Вацлав Дипольд совершенно опьянел за эти несколько минут стоянки.
Поезд тронулся. Вой женщин нарастал, взвиваясь спиралью в холодной тьме. При мерцающем свете единственного вокзального фонаря все это создавало ужасную апокалиптическую картину.
Крупное тело Вацлава сотрясалось от рыданий — это был какой-то животный бессмысленный рев. Другие тоже плакали, глядя на него. Весь перрон надсадно выл этой студеной ночью; жуткий вой несся вслед отходящему поезду. Ах, эти женщины, верно, они с ума сошли, верно, взбесились от острой боли разлуки!
