— Пойди сюда, да скорее! — вдруг закричал из сада Рудольф. — Все ясно, никаких чудес нет, мы спасены!
Оказалось, что пуля пробила плечо Христа и, вместе с кусочком жести, вошла в кору дерева. От резкой деформации жестяные руки Христа — они не были прибиты к стволу — дрогнули и заколебались.
В тот день мы больше не стреляли и зарыли наш пистолет. Через несколько дней мы вышли на охоту к заводи, там на лужайках водилось множество полевых мышей. Сырость под камнем, где был зарыт пистолет, видимо, плохо подействовала на него. Пистолет трижды давал осечку. Мы вертели наше оружие и так и сяк, всячески исследуя его устройство. Я чувствовал, что это кара свыше за мою великую греховность. Украл деньги — и вот не получил за них ничего. Я — вор. Вор!
Горькие угрызения совести охватили меня. Я был так подавлен ими, что даже не заметил, как щелкнул спущенный мною курок. Пуля задела большой палец на левой руке…
Так сбылось мое заветное желание: я попал в дом с фреской к доктору Пуркине. Со мной была мать. Мои искренние слезы склонили ее к прощению. И все-таки я соврал ей: сказал, что больше не мог ходить к учителю музыки из-за жестоких подмастерьев, из-за мясника Мензла, не мог выносить зрелища истязания псов. Я ни словом не обмолвился о Рудольфе, который соблазнил меня, ведь инициатива принадлежала ему. И я, конечно, врал, когда сквозь слезы диким голосом выкрикнул угрозу: «Если скажешь папе, застрелюсь! Застрелюсь из того самого пистолета».
Мать, испуганная этой вспышкой, целуя, прижала меня к себе. В крепком объятии мы оба забыли про рану, из которой лилась кровь.
А пистолет наш пропал. В момент нечаянного выстрела я отбросил его далеко в сторону и услышал, как булькнула вода у берега. В припадке раскаяния и ошеломленный болью в ране, я забыл об этом.
Отец возвращался домой поздно вечером, и мы с мамой могли наплакаться вдоволь и без помех.
Все кончилось благополучно, отец ничего не узнал. Перевязка была такая, как если бы я просто порезал руку. Мать так и объяснила это отцу в мое отсутствие, опасаясь, как бы отец не прочел в моих глазах, что это не так.
Грустен был этот долгожданный визит в дом Отакара Пуркине. Мать глубоко переживала мой проступок. Я чувствовал это, несмотря на ее непомерное беспокойство о моей ране.
Наконец-то я увидел вблизи тот самый шкаф со скелетом, что когда-то нагонял на меня такой страх. Я даже не пикнул, когда доктор чистил мне рану, хотя жгло изрядно, и усмехался, глядя на торчащую из шкафа руку скелета. Мое ранение наполняло меня гордостью. Огнестрельная рана! Наверняка доктор обмолвится об этом за ужином при сыновьях, ведь наша семья была им знакома, они иногда покупали в нашей лавке.
