Это было в субботу. По воскресным дням наша семья в любое время года, обычно после обеда, выходила на загородную прогулку и возвращалась лишь к вечеру. Отец очень любил природу, любил бескорыстно и трогательно. Несмотря на утомительный физический труд, он не утратил удивительно тонкого понимания красот природы, любовался красками заката, просторами горизонта. Как радовали его новые пейзажи! Мы часто молча гуляли вместе; он останавливался и обводил взглядом все вокруг, и на губах его играла счастливая улыбка.
В тот раз, после первого урока у Гоуштецкого, я остался один дома. Я начертил на бумаге нотные линейки и бился несколько часов, пытаясь сочинить мелодию из четырех знакомых мне нот. Как меня огорчила неудача! Я исписал несколько страниц, но получилось лишь однообразное повторение букв: «ре-соль-ми-ми-ми-соль-си-соль-ре-си-ми-соль». Наконец наши вернулись из Мельчи — места, которое славилось чудесными первоцветами. Я, чуть не плача, поведал отцу о своем разочаровании, и он объяснил мне, что мелодия получается, лишь когда играешь на инструменте. Как я досадовал, что не додумался до этого сам! Столько часов я комбинировал мои четыре ноты, а когда потом проигрывал их, ожидая, что вот-вот зазвучит выразительная песенка, которую мне так хотелось сочинить, всякий раз получалась какая-то абсолютно лишенная мелодичности чепуха.
Отец удивленно перелистал исписанные мною страницы и, обрадованный, сказал что-то матери по-немецки.
Но, увы, я не оправдал надежд родителей на то, что со временем стану виртуозом и композитором. Почти два года я учился музыке и уже уверенно играл арпеджио, но вот однажды мой приятель Рудольф предложил мне купить в складчину, за гульден с четвертью, пистолет, который мы давно уже приглядели в витрине лавки Быстрицкого. В то очень сухое лето расплодилось множество полевых мышей, и нам хотелось поохотиться на них.
Дома мне дали восемьдесят крейцеров — плату за уроки музыки, и велели передать их Гоуштецкому. Но я в тот день не пошел на музыку…
Помню, что я с легким сердцем, даже с чувством облегчения растратил эти деньги, — так не любил я бывать у старого капельмейстера. Играя у него, я обычно стоял у окна, выходившего во двор мясника Мензла. В этом дворе подмастерья запрягали в возок двух больших красивых собак. Один из парней придерживал шлею, а другой пинками заставлял животное наклонить голову и влезть в нее. Они всегда потешались таким образом, хотя у одного из псов на боках были уже ссадины и кровоподтеки от постромков. Мне это зрелище доставляло невыносимые терзания. Едва войдя к учителю, я страшно волновался, нотные знаки плыли у меня перед глазами, я опускал взгляд, чтобы не видеть, как жестоко обращаются с собаками. Когда кто-нибудь из подмастерьев замахивался кулаком или пинал животное ногой, я быстро зажмуривал глаза.
